Маневры памяти (сборник)
Шрифт:
Сергей Николаевич умер в 1961-м на семьдесят первом году своей жизни, что для человека, копавшего Беломорканал, вероятно, близко к рекорду долголетия. Тетя Надя была безутешна до конца своих дней.
V
Теперь о Борисе Николаевиче.
Эпизод с домом, у которого бензопилой выпилили угол, относится уже к концу 1960-х годов. Жену Бориса Николаевича, болезненно худощавую тетю Лёлю я видел в жизни, должно быть, раза два-три, вероятно, это была середина 1950-х. Когда ее не стало, не помню. Во всяком случае, в шестидесятых дядя Боря – хозяин не очень практичный и еще менее рачительный, пытался как-то продолжать вести в одиночку свое хозяйство – большой огород, ягоды (клубника, малина,
Но не для того он родился на свет. И случилось так, что нежданно-негаданно, и в деталях никому неизвестно, как это произошло, но каким-то образом Борис Николаевич узнал, что жива та, которая была любовью его студенческих лет. Она помнилась ему по Петербургу, но теперь жила в Москве, и он написал ей письмо. Она ему ответила. И оба вспомнили (интерпретация моей тетки Муси) и ту весну, и цветущую сирень, и сумерки, и калитку. А еще после первых же писем выяснилось (у людей в таком возрасте времени еще меньше, чем у подростков), что мужа своего Оля Капустина (или Салатникова, фамилию я забыл, помню только, что тетка Муся намекала на огород) давно похоронила, детей нет и живет теперь одна в большой и вообще-то совершенно нелюбимой ею квартире. А такая жизнь, как у Бориса – то есть в маленьком старом городке, представляется ей счастьем.
Борис Николаевич помолодел. Ему было сильно за семьдесят, но, видно, порода у Исаевых действительно не из рядовых, и был он жилист и строен, ни намека на то, чтобы горбиться, и все еще не уставал при долгой ходьбе, и десяток килограммов был для него не груз. Да еще – тут уж все ахнули – купил по случаю мотоцикл. Да не какой-нибудь ИЖ-56 в хозяйственную подмогу, то есть с коляской, чтобы не носить сумки или охапку-другую дровец, а трофейный немецкий BMW-одиночку, экземпляр по нынешним временам коллекционный, но тогда еще мелькавший на рынке. Эксплуатировал этот механизм дядя Боря довольно специфически. К примеру, если в колесе вдруг вылетала спица (то есть выскакивала из одного из своих гнезд), то дядя Боря просто выламывал ее из второго гнезда и ехал дальше. Возможно, такая манера была у самокатчиков Первой мировой, когда на них держалась фронтовая связь.
Способ, которым между Борисом Николаевичем и его московской избранницей был заключен брачный союз, еще до того как они после столь продолжительного перерыва (пятьдесят лет) увидели друг друга, мне не известен. Кто-то мне, помнится, доказывал даже, что «брачующихся» (замечательное слово!) никто не вправе зарегистрировать как семейную пару, если они не «предстанут» в загсе совместно. Чушь, по-моему. Трудности, конечно, сопутствовали, но были преодолены.
Невеста из Москвы сообщала о скором прибытии в Крестцы, но сначала, удобства ради, писала она, она пришлет машиной свои вещи. Чтобы ничего не забыть.
И в один прекрасный день в песчаную крестецкую улицу несколькими маневрами вперед-назад вполз с асфальта мебельный фургон. Началась выгрузка. Что-то вносили в дом, что-то в один сарай, потом в другой, где жили куры. Опорожнившись, фургон, пятясь, выбрался каким-то чудом на асфальт.
В дворике, примяв куриный помет, стоял угловой диван карельской березы. Габариты дивана и проемы дверей в пятый раз мерили бечевкой. Надежды были тщетны. Будь диван и вдвое меньше, он все равно бы не прошел. Вот тогда-то старый мотоциклист, поискав глазами среди присутствовавших владельца нужного ему инвентаря, и сказал коротко:
– Неси пилу.
Скажу лишь, что бензиновые пилы 1960-х напоминали своим видом остатки мопеда, попавшего в дорожную катастрофу. И работали соответственно. Присутствующие думали, что Борис Николаевич будет пилить диван, но, как мы уже знаем, они ошибались.
Дня через два после того, как приехала хозяйка дивана, Борис Николаевич, придя к Надежде и Марии Петровнам, был неразговорчив и даже слегка угрюм. Тетки, понятно, на него насели. Как, мол, да что? Как там твоя Оля?
– Странная какая-то стала… Что не сделаю, все не по ней… Сижу не так. Сморкаюсь не так. Рукомойник не там… Странная…
На другой день с визитом к сестрам прибыла Ольга, их ровесница, то есть за шестьдесят. И тоже совсем не веселая. Тетки воспитывались в хороших школах, но все же в глазах жажда понять происходящее. Вопросы не впрямую. Ну, как вам Крестцы? Где уже побывали? Что видели?
– Да, – говорит Ольга. – Городок, конечно, милый, но меня страшно беспокоит Борис. Как он переменился! Он же никогда таким не был… И это детское упрямство…
Уехала она обратно в Москву, прожив в Крестцах дней пять. А что касается углового дивана, то Капустина-Салатникова теткам моим, с которыми за эти краткие дни успела подружиться, сама сказала – ну не разбирать же дом еще раз?
Все это я успел рассказать своим пассажирам, пообещав, что в Питере, если им это интересно, могу показать фотографии тех людей, о которых столько всего наговорил.
VI
Они лежат сейчас все на Крестецком кладбище – двое братьев, прошедших жизнь, по возможности не расставаясь, и две сестры, которые также старались всегда быть вместе.
Для Радищева Крестцы были лишь промежуточным пунктом его «Путешествия из Петербурга в Москву». О сосланном в Сибирь при Екатерине «бунтовщике хуже Пугачева» вспомнил Павел и от Сибири освободил. А при Александре I Радищева даже ввели в комиссию по составлению законов…
Но для людей, упомянутых на этих страницах, поселок Крестцы – пункт конечный. До конца их жизни никто о них не вспомнил и не спохватился, что людей невинных подвергли каторге и ссылке… Но сколько было таких?
Финальные снимки из предложенного семейного фотоальбома, полагаю, могли бы стать основой и для других биографических сюжетов, но эти сюжеты потребовали бы письменного пространства, которого данный формат – формат кратких пояснений – не имеет. Разве что в телеграфном стиле привести два-три примера: вот, мол, сколько всего еще осталось…
Вот Петр Васильевич (1874–1942), отец Надежды и Марии, в 1904–1906 годах – член правления Минского Вольно-пожарного общества. Был, видимо, столь в этом обществе любим, что и два десятка лет спустя (уже в 1920-х), приезжая в Минск из Петрограда, при помощи старых знакомых нелегально ходил пешком за границу (потом так же возвращаясь). Умер в 1942 году в блокаду, от голода.
Противовесом судеб тех, кто угодил на Беломорканал или умер от голода, может быть биография человека, о котором мы уже упоминали – брата Петра Васильевича – сенатора Якова Васильевича Глинки [36] (1870–1950), возглавлявшего рабочий аппарат Государственной Думы с 1906 по 1917 год. Оказавшись в 1918 году на Украине, он для заработка копал канавы и, тем не менее, отказался принять предложение гетмана Скоропадского возглавить министерство внутренних дел в его правительстве. Реплика «нема дурных», произнесенная им при этом, бережно хранилась в памяти племянниц как доказательство действительной мудрости дяди. Дальнейшее – довольно удивительно: Яков Васильевич доживет в СССР до восьмидесяти лет и умирает своей смертью, ни разу даже не арестованным. Правда, что всю свою жизнь после 1917 года он, работая театральным художником в провинциальных театрах, носа не кажет в политику. И еще – к моменту стройки Беломорканала ему было за шестьдесят – такие там уже не требовались. Так что подготовительная практика 1918 года, когда он зарабатывал на хлеб лопатой, к счастью, оказалась излишней.
36
В 2001 году в серии «Россия в мемуарах» издательством «Новое литературное обозрение» выпущена книга Я. В. Глинки «Одиннадцать лет в Государственной Думе» (дневник и воспоминания).