Мания. 3. Масть, или Каторжный гимн
Шрифт:
Вязкие, как топь, отношения с Мариной заставляли его с фанатичной убежденностью думать, что оружие воли – это его любовь к ней, та привязанность, которая не иссякнет никогда. Но… Да, да! Вспоминался старый одесский анекдот, когда на суде махровой проститутки адвокат сказал: «Но в чем-в чем, а в бессердечии Сонечку никто не упрекнет: она всегда отдавалась слабым».
Вот и он не мог устоять перед иной красавицей исключительно ради того, чтобы после казнить себя за легкомыслие, обзывать достойными на тот час словами
Они сели в такси и поехали в гостиницу, которую она сняла чуть ли не на краю Москвы.
– Мне казалось, – тихо произнесла она, прижимаясь к нему, – я не переживу этой разлуки.
Фельд улыбчиво молчал. Потом шепнул ей, тершейся о его подбородок, слова, которых от себя не ждал:
– Никогда не думал, что эротически так равнодушен к женщинам. В Америке ни на одну и не взглянул. Потому сейчас спроси меня, какие они, – я не отвечу.
Она слюняво верила его словам.
Еще одна фальшивая нота дала о себе знать. Он с привычной учтивостью стал втолковывать ей, что немедленно разведется с Леной и они…
Дальше не хотелось говорить. Как великий конспиратор, он всегда одергивал себя на полуслове, а останавливал на полумысли. Цельной была только его ложь.
Порой Фельд задавал себе вопрос: зачем он, собственно, врет? Ведь та же Марина не требует от него решительных вздрогов. Но он не то что с эпическим спокойствием, а верноподданнически, что ли, говорит неправду, и нет душевной дисциплины, чтобы однажды сказать себе: «Грига, что с тобой произошло? Куда делся ты прежний? Где твои знаменитые цитаты на все случаи жизни?»
Вместо этого в него вошли мелкие лицемерные негодования, и душа запродалась подобающем случаю бездумию.
Он затвердил назубок, что не должен быть понят бессметным человеческим сонмищем. И болезненная, обостренная наблюдательность, которая сопровождала его всю жизнь, уступила место тупому безразличию, этакому безучастному вниманию, что ли.
Он не похож был на технического гения, но в нем бился метроном юридически дееспособной привычки, и потому все сходилось, сшивалось, склеивалось и вообще срасталось без особых хлопот.
Порой ему казалось, что очень просто, когда лениво протечет ночь, по-новому начать грядущий день. Как дирижер в заключительном пассаже, свести воедино все, что было достоянием гласности и умолчания. И, как конь, который только что сбросил седока, позвякать пустыми стременами, подбирая мелодию совершенной свободы.
Но на все это духу у него не хватало. Потому кислая ночь переходила в пресный день, и он, порой излишне импозантный, продолжал линчевать себя за все, что не сумел над собой сотворить.
Иногда же, надравшись водки, в лепеху разбившись от желания выгнать из себя трусость и блажь, он вдруг помышлял
Но и на этот шаг ему не хватало элементарного безумства, решительности, которая нажала бы на спусковой крючок.
– А ты знаешь, – тем временем сказала ему Марина, – тобой несколько раз интересовался Эрик Булдаков.
– Чего он говорил? – тревожно поинтересовался Фельд.
– Спрашивал, когда приедешь.
Григорий чуть насупленно молчал. Ему не хотелось возвращаться в прошлую жизнь, в то состояние, где с апатичным терпением воспринимается каждый новый день и облегченно приходит сбытая в страхе ночь.
– Я еще недавно считала, – угрюмо начала Марина, – что Эрик невежественен и нагл. Но сейчас он, кажется, пристрастился к некому чувству деликатности и шика.
Фельд не ответил. Он лучше знал Булдакова и именно от него, своего выкормыша, и ждал главной бяки. Раньше, когда он на все на это смотрел ироническим взглядом, его даже забавляло, когда к нему походкой сомнамбулы входил Булдаков. Его конфетная красота никак не вязалась с образом его грубых мыслей, тем более слов, и расфранченные дамы, как правило, при нем начинали краснеть раньше, чем он заводил речь.
Он же, глядя на них, как бы сжевывал с зубов тесто, определяя, не перекисло ли, и говорил какой-нибудь Матильде Петровне:
– Чего-то ты зажилась, царствие тебе, если оно придет.
Та пыталась отшутиться, однако понимая, что не настолько умна, чтобы ее боготворили, и баловала себя какими-либо легкими компромиссами.
И тот говорил примерно такую остроту:
– Главное в слове «мужчина» твердый знак.
– Да его там сроду нету, – ловилась на дешевку Матильда Петровна.
И он, как бы итожа способности полемиста, восклицал:
– Значит, тебе попадался не мужчина!
И хохотал вязко, как бы продавливая сквозь пальцы все то же перекисшее тесто.
– Что в городе нового? – на всякий случай спросил Фельд, раз речь зашла о Булдакове.
– Не знаю. Я, собственно, ничем не интересовалась, – и она опять присластилась к нему. – Ждала, и все.
И он снова ощутил жуть, в которую опускал свою судьбу.
2
За окном ознобливо трепыхалась листва, то возникал, то иссякал, не переставал, а именно иссякал дождь, и Геннадий, ловя тональность первой строки, пытался начать новый рассказ с условным названием «Реванш».
Замысел не был виртуозным. Одна молодая женщина переехала в Москву, добилась там известности. И вот, думада, что все, кто ее в свое время унижал в провинции, умрут от угрызений, но тут никто не воспринимал ее прежней. И реванш, собственно, не состоялся.
И вот сейчас никак не шел у Куимова зачин.