Мания. 3. Масть, или Каторжный гимн

Кулькин Евгений Александрович

Именно с этого открытия, введя разговор в философское направление, он и начнет новый рассказ.

3

Банкир не обладал чувством превосходства даже над самым последним сявым. Максим умел быть незаметным и с виду валахасто-безвредным, и те, кто его плохо знали, имели позыв взять его «на понял». Он сроду не метал икру, когда другие явно менжевали, и, видимо, оттого пахан Сашка Хохол всякий раз, когда возникало что-то щекотливое, звал к себе именно Банкира и не темнил с ним, что

может сам во всем разобраться без посторонних, а его пригласил ради понта. Он сразу же говорил, в чем суть, и ждал от более старшего удачника каких-то, по большей части бесстрастных, предложений.

Нынче свою речь он начал так:

– Мне юрцы донесли…

– Молодежь надо на фефер сажать, а не слушать, – на это буркнул Максим.

– Но если они дело говорят… – не согласился пахан.

– Вот это, – тяжело начал Банкир, – встречает меня Петька Юлок, помнишь, в пятерке вертухаем был.

– Ну?

– Говорит: «Этапница одна тебе шукнуть велела». – «Чего же?» – спрашиваю. «Шнифер у вас один объявился. Под сраку лет ему, а у него ни одной ходки к хозяину». – «Ну и пусть домушничает на здоровье», – говорю я Юлку. А он мне: «Так вот он – подсадок».

– А что за этапница и куда ее заголили? – осторожно спросил Хохол, сжевывая с синюшных губ простоквашу бели, что всегда появляется у него во время разговора.

– Не сказал.

– Вот как раз о скачках я тебе и хотел рассказать, – продолжил Хохол. – Не в ровни все получается.

И речь пошла о том, что известный домушник, почти шнифер, облюбовал одну хавирку. Ну, нарисовал, что хозяева на дачу мотнули, и – со связкой ключей на шее – к замку. Слесарь, мол, из домоуправления.

Позвонил для начала. В ответ только канарейка дурнотой заорала.

Вошел чин-чинарем, прохоря снял, потому как любил работать босиком – соседи не слышат, что в квартире шмон.

Заметил на буфете пятихатку неразменную.

Только к ней лапу протянул, его по черепу сзади – шлясь!

В глазах помутилось.

– Вот это промацовка! – сказалось само собой.

А мужик, что ему навешал, мешок ему на рыло кинул, думал, что тому кобздец пришел.

– Так вот, – поведав обо всем этом, произнес пахан. – Кто-то нас держит под примусом.

– Ну а чего с Атасом? – спросил Банкир.

– Отмазали. Вроде в чужую хату по пьяни забрел: а там и получил по мырсам. Ведь кто знает, что свой своего угадал с просыпу?

– Так, думаешь, не тот ли это шнифер? – спросил Банкир, поеживая спиной, что у него внезапно засвербела. Так случается всякий раз, когда он нападает мыслью на что-то особо жгучее.

– Да вот такая мысля есть.

Хохол помолчал и потом признался:

– Когда в лагере кто-то масть держит, там понятно. Но вот тут какая блядь верхушку давит, никак не прознать.

– Плохо стараешься, – буркнул Банкир.

– Да, считай, все на бровях стоят.

– Их хоть раком поставь, толку не будет. Нужна толковища.

– С кем?

Банкир глянул на пахана с той долей подозрительности,

с которой смотрел на весь мир, но сказал сдержанно смято:

– Есть один деятель из фраеров, который сроду и балерины в руках не держал.

– Значит, до замков дело не доходило? – уточнил пахан.

– Он не то что в отмазке всю жизнь проходил, а знаешь, в таких весельчаках, что и дрючится через варежку.

– Ну и что?

– Это он жевалки раскрыл на все, что кругом простирается. А как кто заломит рога, тут кенты подваливают, лепешок ему на морду и пинают до будь здоров.

– Ты его знаешь? – спросил Хохол, чуть подглыкнув от предчувствия, что речь идет о стоящем сопернике.

– Конечно, – ответил Банкир. – Он в Светлом в парнях шестерил.

– А как его кличут? – поинтересовался Хохол.

– Эрик Булдаков.

4

Эрик Булдаков переживал ту степень человеческой наглости, когда душу не рыхлят угрызения и не трогают иные чувства, связанные с ощущением совести. Он как бы воспарил над всем, что простиралось внизу, как самолет вонзался в тучу, чтобы из нее вылететь надвинувшейся над пространством тенью, тушующую пятнистость местности, что простиралась окрест.

Порой он, кажется, различал на земле кивания головок татарника или танцевальные всплески плакучей ивы, которая, как заламывающая свои бескостные руки балерина, кружилась в немыслимом танце.

А ощущение сверхсебясамого, ежели это можно все соединить в одно слово, пришло ему после того, как – так уж само собой случилось – тот спортивный клуб, который он создал, неожиданно превратился в сборище «качков», тех самых шеястых парней, которые могли заломить быка. Сперва они гоняли дурь, тузя друг друга, потом однажды вдруг нашли себе иное применение.

И опять же помог случай.

Эрик до сих пор помнит этого сухопарого, о двух вздернутых бровин, старичка, который чуть ли не с порога спросил:

– Набокова не читал?

Булдаков на всякий случай ощерился, чтобы нельзя было понять «да» или «нет» он скажет, и худыш неожиданно произнес:

– Я пью его прозу, как в зной родниковую воду, и горло перехватывают слезы.

Попробовал подвсхлипнуть и Эрик, понятия не имеющий, кто такой Набоков.

– А «Лолита» его что стоит! – продолжил старичок, и Булдаков вспомнил, что про «Лолиту» кто-то говорил. Это книга, где чувак признается, как развратил малолетку.

Они вышли в еще не одетый в листву парк, и старик сказал:

– Я вообще-то к тебе по делу.

– По какому? – осторожно спросил Эрик, думая, что и дальше треп пойдет о литературе.

Старичок перехватил проехавшего с детской горки на заднице, потом поднял к нему свое засивелое от усилия лицо.

– У тебя бугайки, по-моему, зря взбрыкивают.

Булдаков ненавидел иносказаний. Потому, глядя в оранжевую от ржавчины воду, скопившуюся в обрезке от бочки, уточнил:

– Не зря даже у стоязника ноздря.