Мания. 3. Масть, или Каторжный гимн
Шрифт:
– Ну и что он?
– Не захочет кипежа. И вот тут-то ты со своей ювелирной мордой. «В чем проблемы, сосед?» Тот увидит, что с тобой пару молотобойцев-убийц, сразу смикитит, кто фуфырь вздул.
С этого началось.
А через неделю кто-то разом три киоска сжег. Тут уже сами прибежали. Потом опять Максим Максимыч наведался.
– Сколько тебе Затевахин мечет? – спросил.
– Пятнадцать процентов.
– Пять моих! – сказал старик. И уточнил на ущербе ухмыли: – За идею.
А Булдаков знал, что все это творится, конечно же, под руководством этого некоронованного, а может, наоборот, в какой-то высокий ранг
– Теперь, – подсказал Максим Максимыч, – надо обратать Мира Тоймалова.
– Но как? – вырвалось у Эрика.
И тут старичок подсказал.
А уже через месяц боговал на базаре.
Так потихоньку, полегоньку, присовокупляя к своей деятельности и угоны тачек, и даже промысел проституток, вышел он постепенно на наркоту и сразу настолько свою значимость поднял, что перед ним стали заискивать все от ментов до больших начальников. И пока издавали презираемые народом законы, он тут писал свои, и часто они затрагивали интересы того, истинного, если так можно выразиться, уголовного мира, в котором правит «закон» и величайшая степень ответственности. Сперва Эрик думал, Максим Максимыч, по фамилии, как он установил, Слупский, именно оттуда. Но очень скоро убедился, что – прилепок. Умный, хитрый, но – прилепок. И все про свою судьбу им было сочинено-пересочинено, потому как на самом деле он являлся одесским разночинцем.
Но роль-то свою он сыграл. Потому Булдаков и поминает его добрым словом. А иногда даже пьет за упокой его души, потому как Максим Максимыч из пятнадцати захотел иметь десять процентов.
И вот нынче, как ему объяснили, он должен иметь встречу с настоящим авторитетом.
5
Эрик сидел за рулем своего «мерседеса» и думал только об одном: на какой машине приедет тот самый авторитет, с которым ему предстоит эта неожиданная встреча. Он уже чувствовал, что находится в центре власти, и сугубо неверно думать, что над ним кто-то стоит. Хотя он отлично знает, что такое «откат», и, коль к тому понуждают обстоятельства, не скупится на взятки.
Спора нет, выбор жанра сейчас за ним. Но демонстрация культуры раскрепощения духа еще не говорит, что он эстетически воспитан для того, чтобы объявить себя правителем всего и вся. Он знает, что саморазрушение человечества начнется тогда, когда не раз сужденный мирским судом будет ожидать суда небесного. А сейчас кто они? Может быть, новые кровеносные сосуды, из которых некий воздушный паук лакает нектар окончания торжества.
Правда, объем размышлений у Булдакова невелик. Житейские контакты его, как правило, кончались одним и тем же. Однажды его сосед Хлипкин, видя, что Эрик из жалкого словоблуда превратился в непонятную ему фигуру, украл у строителей цемент и дорожку насыпал к порогу квартиры Булдакова, а все остальное спустил в мусоропровод.
Вызвали милицию. И та позвонила к Эрику.
Он вышел в пижаме и с собачкой на руках.
– В чем дело? – спросил.
И у блюстителей не навернулся башмак, чтобы переступить порог его обиталища. Потому как стало понятно, что такие, как Булдаков, цемент не крадут.
А через неделю хоронили Хлипкина. Еще же через две его квартира отошла Булдакову, и он прорубил в нее дверь из своей кладовки. И теперь это был сообщающийся сосуд.
Сейчас, считал Эрик, у него была самая насыщенная жизнь. Потому как первый триумф был пережит, друзья
Толпа для него была безлика и, как выяснила предсмертная встреча Максим Максимыча, бестелесна. Он смотрел сквозь людскую массу, делая личное одолжение всякому облику, которое вдруг нанизывалось на зрачок.
Паутинно чашу, возле которой стоял Булдаков со своими телохранителями, заткал туман. Потом стал накрапывать небольшой дождичек.
Вспомнилась вчерашняя артистка, с которой он провел ночь.
– Много у вас было женщин? – спросила она.
– Если я скажу, что ты у меня единственная и тем более неповторимая, то даже сам в это не поверю. Потому давай опустим числительные.
Ему самому очень понравился такой ответ.
– Смотри! – тронул его за плечо Генрих Босс. – Кажись, идут.
Действительно, сюда медленно и величаво шли четверо.
– Не выходи! – хрипнул в плечо Эрику Генрих Босс.
– Нет, – подал голос Тимур Забироха. – Лучше я им нарисуюсь. Увидят такого амбала…
Но в это время юркий Радим Косарь уже выметнулся наружу и остановился напротив машины, как бы прикрывая ее собой.
И тут Эрик неожиданно узнал Чемоданова. Максима Петровича. Бухгалтера из Светлого. И именно это открытие как бы раскрепостило его. Значит, в том самом мифическом преступном мире обыкновенные люди, даже такие тихие, как Чемоданов.
И он вышел наружу и двинулся навстречу четверым.
– Сколько лет, сколько зим! – вскричал он, крыля руки навстречу Чемоданову.
Тот отстранился.
– Не надо балагана, Эрик, – сказал.
– Понял, – в ответ безвольно произнес он и указал на Косаря: – Это мой кореш Радик.
Кроме Сашки Хохла, вернее мужика, который и показался ему паханом, и Чемоданова были еще два мордоворота типа Забирохи, у которых, однако, не видно было какого-либо оружия.
И они, собственно, в беседу не встревали, а сразу же отошли в сторонку и тихо о чем-то переговаривались.
– На чем вы приехали? – вдруг спросил Булдаков.
– На лайбе Петра Великого, – ответил Чемоданов, и Эрик осекся, поняв, что не об этом начал речь. Одновременно он вспомнил, что не простой какой-нибудь «виляй-мотай», потому, чуть приосанившись, вопросил:
– Так об чем речь?
И вдруг молчавший все время, как он догадывался, пахан спросил:
– Зачем ты грохнул Максим Максимыча? Ведь это была курица, которая несла золотые яйца.
Эрик уже понял, что тут на вопрос не отвечают вопросом, словом, не стоит прикидываться и спрашивать, кто такой Максим Максимыч, потому он ответил честно:
– Он слишком многого захотел.
– Это была доля для общака, – подал голос Чемоданов.
– Значит… – начал Булдаков. – Старик был ваш?
Ему никто не ответил.
Он искал внутри себя не только какие-то чувства, которые бы оживили анемию его лица, но и более сильное, чем у пришельцев, слово, питанное особой энергией, способной оградить его от ущерба. Но вчерашние идеи не ложились на нынешние эмоции. И смутной ситуацию делало присутствие Чемоданова, чрезвычайно щепетильного во взаимоотношениях человека, знавшего его по прошлой жизни как бездумника с рваной энергией души.