Мания. 3. Масть, или Каторжный гимн
Шрифт:
Таким он, собственно, остался и сейчас, и жалостливое презрение, которое он видел у Чемоданова тогда, кажется, не покинуло его и по сей день. И это злило и озадачивало. Видимо, пахан наверняка не признает его так трудно наработанного авторитета.
Хотя он отлично знал, что в борьбе с собственным эгоизмом побеждает тот, кто меньше всего о нем думает. И ему запросто можно было не ходить на эту встречу, и никакая бы сволочь не упрекнула бы его в трусости. Хотя пахан пришел к нему с явно обоснованными претензиями. Он убил его
И вдруг Эрик понял. Да потому что был подвластен. Потому что не выдержал кинжального взора вот этого самого насквозь непонятного человека.
И именно эта непонятность, наверно, держит в заложниках у него Чемоданова, заимевшего право на секреты, а значит, до резкости определенно утратив служение своей жизни.
Помнится, когда старика настиг его приказ, он, потянувшись, произнес:
– Прими, Господи, душу его с миром.
И полуповернув к исполнителю Забирохе голову, побаловал себя философией:
– Смерть – это последнее и высокое таинство.
Так, слыхал он, когда-то говаривал Гришка Фельд, конечно, умыкнув притчу из какой-то книжки.
Сейчас, вернувшись к мирским помыслам, он даже чуть не произнес расхожую фразу Фельда: «Ну что ж, мой грешный разум готов к поминальному слову», но спохватился, вспомнив, что это мог держать в памяти и Чемоданов, потому запоздало ответил как фраер, исповедующий искусственную романтику:
– Моя контрразведка вычислила, что он стучал на нас ментам.
Не смягчая тона, пахан спросил:
– Твои люди и подставили нашего скачка?
Эрик заюлил глазами, потому как не знал, что означает слово «скачок», потому решил солидно признаться:
– Было дело.
– Без достижения договоренности нам не разойтись, – неожиданно подал голос Чемоданов.
И Булдаков понял, что сейчас нужен глобальный довод, чтобы потянуть время. Потому как вероломная конференция, в конце концов, действительно может кончиться не в его пользу.
Но трудно взять отдельно изолированный случай, чтобы на него уповать, потому он объемно спросил:
– А какие будут предложения?
Он не способен, как это делал Фельд, растворить фразу в психоаналитическом тумане, сказав, к примеру, что богемные соотечественники, что сейчас лакают пиво в Париже, могли бы простить социальные последствия его невежества, потому старался вызвать на прямолинейность и своих, как он теперь уже неотвратимо понял, соперников. Правда, в поздние годы ему уже не нужно было плакать детскими слезами, еще больше подчеркивая свою щенячесть, ибо плоды успеха, которые он походя срывал с древа жизни, диктовали и жанр выступления. Он, пышным банкетом отмечая свой успех, как бы между прочим ронял: «Вот он, пример на воздержания!»
И указывал на того, кто, по его наблюдениям, не на равных пил, и произносил: «Прислушайся к слову «трезвяк»? Где там корень?»
«Верховные
«Значит, в твоей башке зародился «звяк»? – продолжал он. – И для того, чтобы тебе выбрать другое державно-политическое направление, нужна жертва. Стало быть, мы?»
Подпавший под его зрак ежился.
«Ну разве не я, – плакал он пресным голосом, – сжег десять киосков и порушил окна в семи магазинах?»
«Прошлыми заслугами живет только идиот!»
Испытуемого, как правило, доводили до истерики. И тут рвение наказывать и карать у Булдакова сменялось на благодушие, и он, сказав напоследок никому не понятную фразу: «Без реванша не бывает справедливости», воскличал:
– Пусть родится новая мораль!
И сейчас он произнес эту же фразу, только несколько видоизменив ее, поставив вместо «родится» слово «будет».
Глава пятая
1
– Если тебя прищемливают дверью, или ори благим матом, или рвись что есть силы.
Ельцину понравилась неожиданно сказанная фраза. Потому как именно она соответствовала тому состоянию, которое он испытывал. Ему удалось самостоятельно разгадать часть дьявольских методов, которыми пользовался Хасбулатов, чтобы смести его, всенародно избранного президента, с дороги, принизить его значение и роль. Сейчас стены противления подошли одна к другой. И платой за любой неверный ход может быть не безликая безымянная человеческая душа, а душа его собственная, еще до конца не прошедшая путь унижения Христа.
Теперь он знал, что туман лести, пропускаемый во внутренний мир, порождает некое богохульство. И оно продолжается до той поры, пока верх не возьмет церковь сатаны и будет тиражировать шаблон, что Ельцин-де – не лег на рельсы после того, как такой для себя карой поклялся не повышать в стране цены и вообще не окукливать и до этого не очень уж шикарно развернутую жизнь.
Но сейчас за кадром мысли о состязании обещаний скрывался не тихий ответ, что все это было сказано понарошку, а что в наш век любое пророчество, которое несут не слуги Бога, возмущает духовное состояние общества. Потому не стоит дразнить гусей.
Но вечным даже не было почитание Христа. Так откуда он взял, что его должны любить бесконечно? Ну увидели, как Ленина, в революционном порыве, и хватит. Пора переходить к тихой рутинной борьбе.
Во-первых, надо всем внушить, что у него катастрофический вид мышления и непредсказуемый характер. И он не откажется от утверждения, что культура – это колокола ада. Выдутый из преисподней шар, наполненный дурным запахом. Лопнет, и будешь знать, куда бежать, зажав нос.
Потому он, показав кому-то невидимому нестыдный, материнством оправданный жест, произнес вслух: