Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон

Кулькин Евгений Александрович

Георгий спустился к реке. Увидел, как от отростка, отринутого в сторону воды, на нежной ветвице светлинкой изумрудилась капелька.

И тут же ему в память втемяшилась давешняя, как он считал, пагуба. Видение, которое, помимо его воли, конструировалось в сознании. Он вдруг явственно представил себе, как опаленный обездоленностью, шел человек к реке, пусть не великой, но бегучей или даже ползучей, где можно не только унять жажду, а – коль даст Бог случая – поймать рыбешку или обхитрить рака. А коли ни того, ни другого не удастся, просто посидеть, глядя, как бликует стрежень, как играет течение,

унося тело воды в безвестность пространства.

Георгий оборотил взор на берег и вдруг увидел по пояс врытых в землю жаждальцев, которые стояли с обугленными, с закаменело отверстыми ртами.

Он переморгнул и рассмеялся.

Это действительно были люди, только вытесанные из высоко срезанных пеньков.

– Красота? – вдруг раздался слева голос, и Георгия обдало сладимым тесовым запахом.

И только тут он увидел старичка, что стоял у напластованной друг на друга грудки досок.

– Кто это сделал? – спросил Георгий, указав на деревянные скульптуры.

– Коська, – ответил дед.

– Тот самый? – Георгий кивнул в сторону стана отходников.

– Ага! Всех заряжает на пропитательную работу, а сам трудится для души.

Старичок говорил медленно, экономя слова, будто за них полагалась плата, как не телеграфе.

Да коли к нему присмотреться, можно было понять, что это от измождения носил он в коленках трясучку.

Помимо этого он имел большие, наломанные трудом руки и ничего не выражающие, ущемленные болезнью почек глаза.

– А вы откуда знаете Коську? – спросил Георгий, ибо именно по душу этого человека и приехал. В газету поступило письмо, что он набрал бригаду, которая зарабатывает деньги лично для него. А сам он, как было написано «ни щепки не поднял, ни гвоздем пальцев не похилил».

– Коську-то? – переспросил дед. – Да его тут все, почитай, и повдоль и поперек знают. Сколь он по селам всего понастроил-напомастырил.

– А сам он, – осторожно начал Георгий, – какому-либо ремеслу касательство имеет?

Он ругнул себя, что начал подстраиваться под говор старика.

– А как же? – все так же тягуче ответил тот. – С топором-то, как артист, ловок!

– Ну а слух есть, что сам он по стропилам не лазит?

– А зачем ему это делать? – удивленно устремил на Георгия свой взор дед. – У него же – бригада.

– А что, бригадиру можно не вкалывать?

– Смотря какому? Коське – можно.

– Это почему же?

– Да потому, что он все организовал, поставил на козанки, зачем же еще мельтешить? Ведь вон первый секретарь и председатель исполкома тоже не засучают рукава, коль призывают бахчи полоть.

И Георгий вспомнил одного первого секретаря, которого встретил на плантации с мотыгой. И уже через минуту понял, что взял он ее не оттого, чтобы своим примером воодушевить, а от бессилия, почти что так, как утопающий хватается за соломинку.

Опять почему-то Георгию вспомнился тот бугор, мимо которого только что прошел. И привиделся он не затем, чтобы попасться по нему воспоминанием и представить картину своего, как ему тогда казалось, грехопадения, а удивиться безмерности повторяемости. Ведь и тут, наверно, случалось, игровали слабые на передок бабенки, перенимая какого-либо заблудца или еще не отрезвезшего пьяницу.

Ну

почему все так повторяемо, заряжено на одинаковость?

А вот то, что он увидел вот здесь, на берегу, эти уставленные на воду безглазые взоры – в новинку, они своей безжизненностью как бы оживляли все вокруг, рушили ту материковую закостенелость, которая марко ловила в свое лоно серых ворон, пестрых сорок и нарядных перьем, коль повезет этим быть прошитой, сизоворонок.

Эти статуи не только преобразили берег, они вспугнули память, увели ее далеко отсюда, в те опустошенные людской заботой сады, что еще рябели листвой и кое-где дразнились незамеченными съемщиками яблоками и грушами, а вообще в их облике виделось покойницкое умиротворение и грусть.

Отойдет день, и в пересверке огней заворочается ночь. И сгинет из взора все прочее, что умягчало взор и успокаивало душу. И вот уже тревога и страх сквозняком начинают проползать где-то совсем рядом.

То состояние, которое Георгий поймал сегодня утром, как бы раздвоило его жизнь на две неравные половины. Одной он жил здесь, в глухомани, куда его занесло, на берегу этой невзрачной, но наполненной каким-то особым смыслом речки, другой там, в ведомом, но сейчас неблизком далеке, где все живое чуть подотмерло, чтобы устояться в воспоминаниях. Ведь нельзя в сознании запечатлеть, скажем, ветер, который оставил взмах крыла птицы. Или как увидеть степь, что в ней слегка ветрит.

И вот сейчас ему вспомнилось то время, когда его уже шестой год томила безызвестность. Нет, его знали в районе, где он работал корреспондентом, даже однажды почему-то избрали в президиум на собрании колхозников. Но обида ела по другому поводу. Его, если так можно определить, не воспринимали до конца всерьез. И один раз какой-то безмозглый милиционер чуть не запер в капэзуху. Спасибо, дежурил знакомый лейтенант.

– Зачем ты его доставил? – спросил он сержанта.

– Для выяснения личности!

И стало обидно, что и для них он никто.

Правда, один старый газетчик как-то бросил такую фразу:

– Ты их разок-другой пусти по кочкам, враз узнают, как тебя величают по имени-отчеству!

А кого «их» – не уточнил. А Георгий постеснялся спросить.

В тот вечер, в который его задержал милиционер, духовой оркестр в городском саду не дал ему до конца опечалиться, и он стал, сперва прикладывая в моклаках, придрагивать ногой, потом подпряг к поднимающемуся настроению и голос и вскоре обрел ту бодрость духа, которая была его всегдашним попутчиком.

Но на танцы он тогда, помнится, не пошел, а двинулся туда, где притушенные фонари, так и не набравшиеся неживой молочности, издали казались не столько огнями, сколько многоточиями светлинок тщательно расставленных по ранжиру гнилуш.

За этим, только означенным вялыми огнями парком, жил один вечный угожденец, у которого Георгий любил сбывать вялое досужее время.

Но додумать до конца, или, точнее, досмотреть до конца эту мысль-явление, Георгий не успел, так как в эту пору у реки появился развязный малый в плавках, на груди у которого красовалась татуировка следующего содержания: «Отдай себя всего ласканьям и грехам!» А ниже две – женская и мужская – полусплетшиеся фигуры. Естественно, голые.