Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон
Шрифт:
И вот нынче на это натолкнулся сам. Хотя, собственно, он ничего еще не писал художественного, а только созрел для этого, но уже ощутил груз, который до того, как сказаться на плечах, испугал своей непомерной тяжелиной.
И он опять схватился за перо. И снова хлынуло, теперь уже в противоположном смысле, не то:
«Здесь, на развилочном повороте, роение огней было гуще и беспокойнее. Лучи фар, как шприцем, прокалывали темноту и какое-то время впрыскивали в нее лекарство своего терпения и, найдя для себя ложе улицы, уныривали в него, изметив свое
Он посидел над листом, набычившись, словно тот смертельно оскорбил его непослушностью того, что на него улеглось, и, отринув от себя все, что могло бы обременить душу каким-то видением, начал с несвойственной ему сухостью:
«Я приехал в Листопадовку без мысли, что увезу отсюда ощущение, что тому, что зовется «шабашка» или «отходничество» нужно законодательное закрепление».
Он увидел, из фразы выпирает «что», но плюнул на это и стал дальше нанизывать одну на другую фразы, которые ненавидел раньше, чем они возникали, но упрямился что-либо переделывать. Ему надо отвязаться от слова, что торчало в сознании и не ложилось никуда оттого, что было совершенно непонятным, хотя и имело знакомый, въевшийся в его основу корень. «Милостием» – вот что было это за слово.
– Может, что-то начать так, – вслух произнес он: – «Милостием судьбы?» Но ведь есть прекрасное слово – «милостью». Зачем чего-то изобретать?
Но именно в изобретении видел он искус расщепление языка, превращая его из газетного в литературный.
И вдруг Георгий вспомнил про Конебрицкого. Вернее, даже не о нем самом, а о тех словах, которые произнес ему на прощание Прыга, и, порывшись в своих записях, нашел телефон прораба.
– Вам Константина Иосифовича? – спросил гунявый женский голос и подпытал: – А кто это его спрашивает?
– Скажите, корреспондент «Комсомольской правды», – как можно официальнее произнес он.
3
Роща жила отблесками, долетающими сюда с шоссе, где почти что одна за другой промахивали машины. Прошлой раз, когда Костик навещал дядю Якова Львовича Дрожака, эта роща была безликой, с рано обезлистевшимися деревьями. И на мокром шоссе тогда то и дело вспыхивали огни. И дождь выхлестывал все выше и выше, пока не орябил каплями под карнизом парящее окно. Тогда же чревовещательно гудел водопроводный кран. А бесприютные ветки ивняка вплотную подходили к тусклой стене кухни с черным наплывом карниза.
Сейчас кухни той не было, равно как и дача была настолько изменена, что Костик сроду бы ее не узнал. А вот внутри она осталась той же. Стоял старый подзеркальник, собрав вокруг себя такое воинство флаконов, что становилось страшно от их сатанинского нашествия. Тот же, кажется, прошловечный, диван кое-где выпирал своими явно отлежалыми ребрами. А вот под ноги попалось что-то новое, и Конебрицкий со всего маху грохнулся оземь.
Поднялся, потрагивая ушибку на лбу, и, наконец, понял, что споткнулся о свернутую в рулон ковровую дорожку.
Пока он переживал это свое
– Вы Костик? – спросила она.
Конебрицкий склонил голову.
– Ада Давлатовна звонила мне, – продолжила вдова, – что вы любите кисель из ранних ягод.
Возле нее кружил мелкий зубами удивительно привязчивый кобелек.
– Тото! – обращалась она к кобельку. – Не слюнявь ковер! Ты несносен!
Тото урчливо продолжал свою пагубу, все время норовя свои мелкие зубы вонзить во что-то большое, неподъемное и неукусное тоже.
– У нас прошлой ночью на шоссе, – сообщила вдова, – произошла жуткая авария.
– Жертвы были? – на всякий случай спросил Конебрицкий.
– Нет, люди все остались живы. Но мебель! Какая прекрасная финская мебель, представьте себе, вдребезги! Какой ужас!
Еще немного повздыхав, вдова ушла на свою дачу.
Сюда Конебрицкий забился после разговора с Прялиным.
– Я, конечно, – сказал корреспондент, – не верю таким угрозам, которые говорятся журналистам. Но, как баится в поговорке, «береженого Бог бережет». Поезжайте куда-нибудь, развейтесь. А я, ежели материал получу добро опубликовать, сразу же дам ему ход. И, наверно, на этом все причуды Прыги кончатся.
И хотя вроде бы все звучало убедительно, но Костя не верил, что Прыгу можно вот так просто, как тот выражается, «схавать». Не такой он «фрукт», чтобы не застрять кому-нибудь в горле.
Но тем не менее на семейном совете решили, что какое-то время Костик действительно пусть поживет у дяди в Москве. А там – будет видно.
Костя снова вышел во двор. Глянул в небо, где над хребтовиной облака парил самолет. И вдруг возгорелся сходить на речку. Не купаться – потому как он это всегда делал неохотно и, как правило, не больше одного раза в год. Вот так, как в свое время встретил Прялина, в плавках хаживал, загорал, а воды, коли признаться, побаивался, что ли. Ему казалось, бултыхнись он, как другие, очертя голову, в глубь, а вдруг там камень? Да и вообще, вода переймет дыхание, и сердце споткнется. А то пусть и на самую малость, но остановится. Когда ты на берегу, тут кто-нибудь да поможет. А в воде – хана. И оглянуться не успеешь, как сыграешь утопленника.
Он почему об этом так подробно всегда думает. Случай у него на глазах произошел. Один молодой парень нырнул и – поминай как звали! Тут же кинулись, вытащили. А у него пена изо рта. И вот врач «скорой», которую все же вызвали на пляж, сказал:
– Не будь он в воде, можно было бы спасти.
Вот с тех самых пор Костя почти не купается. Загорает, правда, до черноты. А в воду его не загонишь.
Он обогнул дачу дяди, пересек шоссе и стал удаляться в лес, каждым своим мускулом ощущая тесный мир трико. Откуда-то, как ему показалось сзади, тающий голос звал.