Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон

Кулькин Евгений Александрович

– Знаешь, что выправляет нравственность? – неожиданно спросил Деденев.

Прялин всхлипнул нерожденным на зубах словом и, в общем-то, смолчал.

– Это глупая смелость отдаваться первому встречному.

Георгию хотелось сказать, что, мол, это касается женщин, а как это звучит в мужском исполнении?

Но он ни о чем не спросил, тем более что, пересекая полосу алеющей рекламы, Деденев произнес:

– Вот это встретил меня один знакомый и с мрачной радостью сообщил, что уже не министр. И я не знал, соболезновать ему или, наоборот, порадоваться, что свалил с себя чуть ли не вселенскую обузу. Но когда увидел, как он прятал слезящиеся

глаза, то понял, что в ярости жизни так и не научился понимать тех, кто искренне отдается глупости своего предназначения.

На этот раз они прошли сквозь синий цвет, какой отбрасывала витрина спортивного магазина.

– Когда-то, очень давно, – вновь начал Деденев, – мне удалось расстаться со своей первой женой, с которой свели меня не любовь и прочие ей сопутствующие чувства, а обыкновенные обстоятельства. И я помню то ощущение, когда душа была опустошена, а сердце ликовало! Вот так, кажется, надо покидать нелюбимую работу, а не убиваться по ней, как о последнем в своей жизни искушении.

– А может, – наконец подал голос Прялин, – отъединенный от общей массы номенклатурных песен, он считал, что не только померкнет, но и погаснет совсем.

– Да, наверно, и я, дурак, взманил чувства этого сумасшедшего, когда сказал вроде бы со смехом: «Хватит, пороскошествовал, дай порезвиться другим!» Веришь, он аж весь наизнанку вывернулся! Ибо, видно, горячая вера, что незаменим, не оставляла его даже тогда, когда он спал.

Он похлопал Прялина по спине и с приветливой назидательностью предостерег:

– Всегда считай любую уступку твоей судьбе как неизбежное уродство личности.

И Георгия вдруг подмыло в горячих словах поведать то, что знает. Рассказать, например, как изнурительные события последних дней закончились самым неожиданным: его пригласили работать в святая святых.

– Моего знакомого, – тем временем продолжал свою мысль Деденев, – погубила не страстная преданность, а долгое обозначение ее, хотя где-то в глубине существа жило малодушие, гнусный порыв сдаться, прекратить борьбу. А когда все случилось как нельзя лучше, он посчитал, что стал жертвой изменения социальных настроений, порожденных процессом реформирования всего и вся. А на самом деле он подпал под пресс национальных эмоций, отторгающих реформы.

Георгий, хоть и было ему страшно интересно все, о чем бы ни говорил Деденев, был несколько разочарован тем, что тот ничего не говорит о побудившем его вызвать сюда в такой неожиданной срочности.

– Он думал, – не унимался Климент Варфоломеевич, – что ускорение реформ и номенклатурная рутина несравнимы по силе.

Дождь зачастил. И они ринулись под навес деревьев. И под наклоненной кроной одного обнаружился зыбкий зеркальный просвет. И именно в нем оказались в тот самый миг, когда Деденев сказал:

– Я хочу, чтобы ты до конца познал, чем кончаются игривые истории, как с женщиной, так…

– С кем? – подторопил Прялин.

– С ЦК!

Казалось, поспешное движение, которое Георгий сделал, смяло тишину и, кажется, даже разорило сумрак, где-то заметались неуправляемые ничем огни. И страстные терзания, что преследовали его молодость, наконец обрели ту самую загнанность, когда ликующие крики, сопровождающие его последнее время, оказались отсечены собственным одиночеством, умудрившимся быть менее тягостным, чем развлекательная беседа на двоих.

И мучительная радость подгоняла его скорее сознаться, и он со сдержанной гордостью произнес:

– Да, со мной

беседовали.

Деденев с насмешливой почтительностью снял перед ним шляпу.

– Поздравляю! – И добродушно прибавил: – Как аванс к тому, что ты сделаешь желаемую карьеру.

Это неприязненное восхищение ранило душу.

Но вдруг – на хрипотце – Деденев пропел:

Недаром нас держат,Недаром нас держатЯкоря родных могил.

И Прялин неожиданно вспомнил, что Климент Варфоломеевич когда-то служил на флоте.

– Однажды, – вдруг заговорил Деденев, – я попал в один притон, хотя с виду он казался вполне приличным заведением. Но меченный харкотиной пол говорил, что о культуре там не имели и приблизительного понятия. И у каждой девушки был запас готовности ублаготворить тебя по полной программе. И они вились вокруг меня, совершая хождения, похожие на диковинные подскоки журавлей. А один тип с подловатой усмешкой признался, что много лет жил с моей первой женой. Ну и поскольку он был не только пошловат, но и лыс, а его мир не столько занятен, сколько безнадежен, на меня навалилась некая прозрачность. Я стал многие события видеть наперед. И, омяв до смягчения голос, словно минуту назад не хотел неистовствовать высоким криком, который давил бы на ушные перепонки, чтобы хоть этим ослабить боль души, мне вдруг понялось главное: как изъеденную кротовинами пустошь, я эту жизнь знал всегда. Знал, но ею не жил. Проходил мимо, проносил разбитое сном лицо. Брел к реке, чтобы смыть те видения, которые всю ночь оттискивали на лбу свое тавро.

Он отер пот со лба и продолжил:

– Вот сейчас на меня тоже снизошла та самая прозрачность.

– Ну и в чем она проявляется?

– Я начал видеть то, что для многих остается непроницаемым.

– Что именно?

– Погоди! – Он стал нашаривать в карманах, пока не выудил маленькую стеклянную трубочку и вынул оттуда крохотную таблетку. Старательно уложив ее под язык, он заговорил вновь: – Не заблуждайся, что Горбачев апостол коммунизма. Это – Иуда!

У Прялина чуть не отвалились ноги. Все что угодно он мог услышать от Деденева, но только не это! Ведь кто-то нового генсека даже назвал Михаилом Архангелом, Да и какие рисовались впереди горизонты! Нет, тут что-то не так.

– Но ведь… – начал было Георгий.

– Больше того, – глухо продолжил Климент Варфоломеевич. Он – шпион Запада, причем всего сразу, включая Америку, агент, как принято называть, влияния.

Прялину надо было отдышаться. Ведь только вчера его вызывали в ЦК, и именно Михаил Сергеевич вспомнил его, как казалось, безвестного корреспондента «Комсомолки», безвыездно сидящего в Волгограде в пору, когда там разминировалось и обихаживалось знаменитое теперь Солдатское поле. И тогда позвонили из Москвы и попросили написать о нем, тогда еще только набиравшем свою значимость коммунисте.

И Георгий написал. И Горбачев его если и не пленил, как и всякий средний умом человек, то вызвал симпатию своей неудержимостью, постоянным беспокойством, порой неведомо о чем. Таких людей в родном Буденновске называли «визгомоторными», чем-то напоминающими пилу «Дружба», когда ею кромсают сучье.

Из начальства, которое особенно рационально правило в Ставрополье, Георгию больше запомнился Владимир Ильич Калашников. У него была, прямо сказать, министерская хватка. Особенно в орошении.