Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон

Кулькин Евгений Александрович

Видимо, заметив, что Георгий пришел в себя, Деденев продолжил:

– Перестройка – это блеф. И мы, русские, кстати, самая доверчивая на земле нация, склонные хоть до самого гроба следовать за мифом, ухватились за эту уловку, надиктованную Горбачеву капиталистами. Я даже подозреваю, что он был заагитирован в пору, когда еще начинающим секретарем ЦК ездил в Англию. Именно там его или на чем-то подловили, или просто – внаглую – спросили: хочет ли он остаться в истории как великий реформатор, затмив славой самого Столыпина, которого,

я считаю, уничтожили те же силы, какие сейчас вознамерились править всем миром.

У старика разгулялась одышка, и, чтобы ее сколько-то сдержать, он стал хило так прикашливать.

– Вам плохо? – участливо спросил Прялин.

– Не хуже того, что будет всем, когда народец, запоганивший весь мир, придет править к нам в России, как они называют нашу страну промеж себя.

Он передохнул.

– Я знаю, что снова обижу тебя в лучших чувствах, – снова начал Деденев.

– Это как же?

– Просто. Расскажу тебе об единокровцах твоих друзей.

– Кого это?

– Евреев.

– Ну и что вы такое расскажете?

– Хотя бы то, что, когда в семнадцатом на большевиков неожиданно свалилась власть, русские дураки еще не помышляли, как руководить страной. Все прилаживали ленинскую кухарку с ее тощим задом к широкому министерскому креслу. А эти ребятки уже были готовы все опутать своей ядовитой паутиной. Посуди сам… – Он достал из бокового внутреннего кармана записную книжечку и начал читать: – «В Совете Народных Комиссаров, которым руководил, условно скажем, русский Ленин…»

– А почему условно? – спросил Георгий.

– Да потому что он – еврей. Мать его Бланк – иудейка, а никакая там не немка. Сейчас все будут прикидываться то немцами, то поляками, смотря какие фамилии себе намотали.

Прялину стало горько. Его всегда страшно бесил антисемитизм. Это прелое чувство разоблачительства кого-либо по крови. Может, подобное не было ему свойственно, оттого, что он – в свое время – воспитывался в интернате, среди сирот, где вопрос о расе не стоял, в ходу были совсем другие отличия.

– Так вот, – продолжил Деденев, – среди руководителей Совета из двадцати двух красных чиновников было три русских, по одному армянину и грузину и – семнадцать евреев! Каково?

– Ну в общем-то, – неуверенно начал Прялин, – нормально. Ведь среди них были самые грамотные…

– Да! – со злом махнул рукой старик и стал читать дальше: – «А вот в военном комиссариате, которым руководил Троцкий, из сорока трех людяй в кожанках русских не было совсем, зато евреев находилось тридцать четыре человека!»

– А кроме них кто же еще был? – спросил Георгий просто по инерции, чтобы молча не слушать то, что Деденев прочтет дальше.

– Восемь латышей! Заметь – кого? Именно они потом расстреляют императорскую семью! И один – немец.

И вдруг Прялина осенило! Стало ясно, почему Деденев так рьяно выступает не только против евреев, но заодно с ними и против латышей. Ведь когда-то

он туманно намекнул, что его отец был офицером царской армии.

– В общем, все я тебе тут мозги не буду затуманивать. А скажу, подытожив: из пятисот сорока пяти разного рода начальников было четыреста сорок семь евреев, и – в российской-то стране! – только тридцать русских.

Он на минуту умолк, потом спросил:

– Ну каково?

Чтобы не обижать старика, Прялин сказал, что впечатляет. А на самом деле остался при своем мнении, что русские в основном, коли они были грамотные, пребывали в офицерстве или в интеллигенции, которая на революцию смотрела свысока, может, как раз потому, что вокруг нее роились евреи и голытьба. Ну и кто еще был? Простому-то человеку грамота была почти недоступна. Вот и результат.

– Никакой перестройки, – продолжил Деденев, – никому не надо! Нужно активно погонять их же, въевшихся в нашу нацию, чтобы они прекратили злостный саботаж.

– Какой? – без всякой наивности спросил Георгий.

– А тот, что все заводы дымят, фабрики работают, а на прилавках – хоть лысой головой катись. Где продукция? Куда она девается? И я уверен, что есть места, где ее гноят, зарывают, жгут, превращают в лом. И делается это все затем, чтобы мы ни с кем не конкурировали. Чтобы у нас постоянно был недохват и мы бы шли с протянутой рукой к господам капиталистам.

Дождь тем временем перестал, и прохожие стали все гуще и гуще идти по мостовой.

– Пойдем к реке, – предложил Деденев, и они двинулись на набережную.

– Главные враги, – повел свою речь дальше старик, – сидят в Госплане. Это рассадник общей неразберихи и планомерного уничтожения всего живого. И никто не делает никаких выводов. Андропов было взялся, но его тут же умертвили.

– Как? – вырвалось у Георгия.

– Но это наше поколение не узнает. Да и не очень принципиально знать. Главное, он побудил к политическим выводам, и они стали страх как неугодны. И понеслась по стране небеглая весть: завтра враги благой жизни будут тут. И тогда-то возникла мысль его устранить. Георгий помнил, как обезлюдела в пору руководства Андропова Москва. Магазины опустели от зевак – все спешили на работу. В Сандуновских банях заловили какое-то начальство с чужими бабами и тут же навели им решку. Потому все и бежали, как раззуженное оводами стадо.

– Чтобы считать собственные бедствия чужими, – вновь заговорил Деденев, – надо немного – перевернуть все с ног на голову и сказать, что так было.

Он задохнулся порывом ветра и продолжил:

– И вот теперь начнется нашествие, восшествие, пришествие и вообще шествие иудеев по нашей стране. Они сметут все с лица земли: и экономику, и политику, и культуру, и право, и нравственность. Это будет хуже всемирного потопа! – Он вздохнул. – И главное, ты этому будешь не только свидетелем, но и участником. Вернее, соучастником.