Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон
Шрифт:
Они зашли под фонарь, и Прялин, кажется, впервые увидел, что у Деденева тонкое вызывающее лицо. А маслянистый блеск его глаз говорит о том, что они глядят на все из кондового, сказками увитого прошлого. А рядом из шушуканья и шепота вылущиваются слова, много слов. И они тоже – потопом – наполняют все пространство, которым еще не сумела овладеть другая странная сила.
– Завещанные Лениным ожидания, – медленно начал Деденев после того, как они вышли из освещенного круга, – сейчас не более, как вспышка воспоминаний. Ибо власть, после Сталина, постоянно отвиливала от всего серьезного.
Деденев поперхнулся каким-то словом, потом обронил:
– Он не ведал, что всякий живет в таинственной зависимости от того, что может случиться в любую минуту.
Прялину казалось, что жаркий фанатизм Деденева, о котором он и не подозревал, теперь пепелил все, что только могло подпасть под власть его суждений. И его спокойный тон нервировал больше, чем истерический крик или площадная брань.
Да, да – нервировал! Георгий вдруг начинал понимать, что отдален от своего старшего друга не только разницей лет, но и бездной разномыслия, разночувствования и другой, не обозначенной каким-либо значком разности.
В световой круг, в который они собирались вступить, откуда-то из тьмы прихромылял кобелек, полакал из лужи и двинулся дальше, опять во мрак, так и не осознав, что по вкусу кровь и вода далеко не одно и то же.
А лужа, к которой они подошли, была кровавой. И чуть поодаль от нее, уволоча за собой черный след, лежал и тот, кто ее испустил.
Деденев спокойно, даже излишне спокойно, как показалось Георгию, склонился над распростертым человеком и произнес:
– Он – мертв.
И тут же подбежали два парня. Стали теребить лежащего.
– Это ваш товарищ? – спросил Деденев.
– Друг, – сказал один из парней.
– Что же вы его не уберегли?
– Он был один? – спросил второй из парней.
– Кажется, да, – ответил Прялин, думая, что вопрос задали именно ему.
– Не считая собаки, – подправил его Деденев.
Ребята стали ловить такси, а Деденев с Прялиным двинулись дальше.
Возле убитого собиралась толпа.
– Может, нам уже не удастся вот так поговорить, – продолжил старик. – Потому наперед тебе перечислю события, которые произойдут в раз и навсегда уготованной последовательности. Не знаю кто, но появится такой человек, который, словно громоотвод, отвлечет на себя гнев народа, адресованный Горбачеву.
– Гнев? – переспросил Прялин. – За что?
– За развал Советского Союза и, видимо, не только его.
– Так.
– Затем тот некто, будем называть его царь всея Руси, начнет упихивать в рынок Россию. Вот тут-то всему и наступит конец!
– Почему?
– Вот эти скудные дома, – показал он на улицу, – но они не удручают, потому как дают людям крышу над головой. А что было бы, коли вместо них стоял бы лишь фундамент, на котором один из мыслительных мечтателей вознамерился возвести бы дворец? Пустота? Пустота. А рынок – это разрушение, как пели, «до основанья». А вот что потом так и
Вот тут-то и потянулось то неодобрительное молчание, которое, казалось Прялину, уже говорило Деденеву, что между ними умащивается неприязнь.
– Кто-то сказал, – продолжил старик, – что песня – казнохранилище души. Но это тогда, когда она спета и понята. А не когда слова отскакивают от сознания, как горох, а люди знай себе повторяют их с удручающей последовательностью до бесконечности и дальше.
Они наткнулись еще на что-то, бесформенно лежащее на тротуаре. Им оказался разорванный ременчатый стул, на котором рассиживаются тут рыболовы в ожидании клева.
– Когда-то я, – продолжил разговор Деденев, – по влюбленной глупости признался одному старому партийцу, что между мною и советской властью происходит постная, нет, лучше сказать, мертвенькая любовь. И тот мне ответил: «Как непросто восстановить себя в вере, так почти невозможно поверить в глупость, бездумно повторяемую другими. Потому почаще всматривайся в самого себя, и не принципиально важно, увидишь ты там что-либо или нет. Факт в том, что ты пытался стать лучше».
– Значит, период реформирования души был всегда? – спросил Георгий.
– Совершенно верно! Он не прекращался. Ты, конечно, сейчас думаешь: вот, мол, дед, все взял от советской власти, отогрелся под брюхом у партии, а теперь, почувствовав рога, пошел бодать своих родителей. Нет, брат. Всего, что достиг, я не получал как аванс. Это было послесловием к моим успехам. Но я видел тех, кто был со мною рядом и в Верховном Совете, и в ЦК. И не только видел, но и знал их образ мыслей и даже чувств. И мне становилось мерзко.
У крыльца гостиницы они, как им обоим показалось, очутились неожиданно.
– Вот это погуляли! – произнес Деденев и приблизил руку с часами к глазам. – Сейчас грянет полночь. – И вдруг притянул к себе Георгия и произнес: – Дай я тебя поцелую, как в детстве говорил, «до звонности»! – И он чмокнул его в ухо.
Но только этот чмок скорее прозвучал выстрелом, чем звоном.
На этом они и расстались. «До лучшей погоды», – как сказал Деденев.
И Прялин, подмагарычив кого-то ожидающего шофера, поехал домой.
Ему, считал он, надо было хоть на какое-то время, но уединиться. Забиться в какой-то угол и повспомнить все, что говорил Климент Варфоломеевич. И отсеить зерно от плевел. Ведь столько он заронил в его душу спорного, а порой и вовсе непотребного. И главное, все это свалилось неожиданно, без предварительной мысли, что подобное когда-либо можно будет от него услышать.
Георгий думал, что Деденев страх как обрадуется его новому назначению. Потом…
– А откуда же он узнал, что меня зовут в ЦК? – спросил Георгий самого себя. – Ведь он так и не ответил на этот вопрос.
Но главное, это та «бочка», которую он «катил» на Горбачева. Потом не рискует тот, кто ничего не делает. Потому на фоне даже тех правителей, которых ему пришлось пережить, Михаил Сергеевич, конечно, смотрится куда солиднее. А государственный опыт, как и всякий другой, дело наживное. Тем более что замаячили такие перспективы, от которых захватывает дух.