Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон
Шрифт:
– Они берут истомьем наше внимание.
Георгию хотелось сказать: «Ну и пусть! Что тебе от этого?» Но он смолчал. Старик ему нравился глубиной знаний в том, где он был настоящим докой. И еще симпатичен был неожиданными наблюдениями. Как-то зашли они с ним в магазин. Ну что-то там купили, и он вдруг говорит:
– Видел девушку на кассе?
– Конечно, – ответил Прялин. – Приятная такая…
– Не скажи! Она даже красивая. И работает споро, скорее, весело. А глаза холодные, как подержанные полтинники. Взгляд сквозит металлом.
И с тех пор Прялин стал приглядываться к людям более внимательно.
Однажды побывал Деденев в Канаде, где перед этим пришлось целый месяц обретаться Георгию, и спросил:
– Видел, какой в Калгари веселый народ? Ходят люди по улицам и улыбаются. А это потому, что они на улицах отдыхают. А дома и на работе – вкалывают. А мы отдыхаем в учреждении: чаи, кофеи и всякие «морские бои». Поэтому до перестройки сознания, дорогой мой, нам ой как далеко!
Как-то они проходили мимо нищего, который рыхло ныл.
– Ну погляди какой лоб! – возмутился Деденев. – Ему надо пахать да пахать. А он тут ломает комедию. «Убогий», говорит. Настоящие убогие, они, брат, давно у Бога в услужении.
Как сельский житель, он многих городских выкрутасов не мог ни понять, ни принять.
– Ну вот смотри, – говорил он. – Магазин закрывается в семь, а реклама посетить его призывает всю ночь. Точно для того, чтобы уяснить, где он, и отыскать днем, надо непременно дождаться ночи.
И вот, вспоминая Климента Варфоломеевича, Прялин никак не мог представить его мертвым. Тот образ, который он себе нарисовал в первые минуты скорбной вести, куда-то отошел. Вернее, его оттеснили воспоминания о Деденеве. И сейчас, ко всему прочему, к нему пристал прилипчивый мотивчик. И он уже преследовал его второй час. Георгий не мог сказать, где слышал его и слышал ли вообще, или он родился в хаосе докучливых уличных звуков и, преобразовавшись в стройность, застрял в памяти. А через какое-то время он стал подгонять к нему и неожиданно пришедшие на ум слова, в каком-то старорежимном стиле:
А в той дальней во сторонушке,Где кричат грачи-воронушки,По душе скребут боронушки,Доведя меня до стонушки.И – опять-же попутно – вспомнилось, как они с Климентом Варфоломеевичем жили в одном селе на квартирах. Он в одном доме, а Прялин в соседнем. И если Георгий стоял у своей хозяйки на квартире, как все смертные, то Деденев – жительствовал. И бабы, завидев его чуть ли не на горизонте, отвешивали ему свои признательные поклоны.
Тогда Георгию не было понятно, почему к нему у всех сложилось такое отношение. И только много позже он открыл, что Климент Варфоломеевич был им понятен и оттого страшен, что ли. Помнится, он повоспитывал какое-то время юлеватого – голыми руками не возьмешь – бухгалтера. Была у того короткая, чем-то напоминающая сапожную щетку бородка, и вообще от него всегда несло гуталином, но вместе с тем так умел управлять своею внешностью, что коли кто его видел со стороны, то решал, что он ежели тут не главный, то близко около этого. И была у него еще привычка где-то внутри себя звенеть. Это он в кармане ощупкой перебирал ключи. И ежели к этому добавить
Прялин не знает, о чем те пять минут говорил Деденев с бухгалтером. Только тот вернулся встрепанным, нервным, с охваченными белью ноздрями. И так после этого прижух, что его и слышно не стало.
А тем временем приближалась Москва, а Георгий не мог настроить себя на то самое настроение, при котором лепится скорбная маска. И поэтому бессильно признался самому себе, что уже отболел этой утратой. Она списана в прошлое, хотя тот, кто ее породил, не предан земле, вернее, огню.
Гражданская панихида почему-то была назначена в заводском Доме культуры на «Серпе и молоте». И Прялин наперед знал, что там наверняка уже выступили старые коммунисты и пионеры прочитали стишки местного поэта Филатова.
Наконец, тряские, чуть ли не довоенные вагоны причалили к вокзалу, и Георгий пошел ловить такси.
И только тут он почувствовал, что душу подмыло чувство невосполнимой утраты. Словно среди беглых ночей выслезилась одинокая звезда и уколола его так, что он взволновался еще больше.
Таксист, в салоне машины которого уже сидело двое, все же притормозил.
– Меня в крематорий, – повелел Прялин. И один из пассажиров чуть было не хмыкнул. Но другой, что был намного старше, ущипнул его ниже локтя и продолжил, видимо только что прерванный, разговор:
– Там столкуетесь. Только не очень ломи свою цену.
На стекло, несколько слезя его, стал прикрапывать дождь. И вроде именно от этого стал доноситься сюда какой-то слитный, издаваемый не только машинами, но, кажется, и самими зданиями рокот. Этот рокот, близясь, разламывал пространство, и оно отхлынывало в разные стороны, словно вода, в которую ухнул камень, разносило вправо и влево благовест более мелких и менее значительных звуков. И если волна прикатывала чье-то отражение, водитель вскидывался и давал возможность тому, кто, как тюлень, плюхался тенью поперек дороги, доплыть до противоположной обочины. И только после этот снимал подошву с педали тормоза.
Тот, что советовал больше торговаться, откинув голову назад и выпятив кадык, выдувал из себя храп. А молодой тем временам глядел по сторонам, и глаза его меркли от этого бессмысленного блуждания, и их тусклила скука.
– Ты хочешь, чтобы враг об этом знал? – вдруг заговорил во сне пожилой, наверно, видя какую-то бессчетную серию боевика.
– Враг? – переспросил шофер. – А кто он, этот враг? Какой? Внешний? Но ему до нас дела нет. А внутренний, так он…
В эту фразу вмешалась трель милицейского свистка. А точку поставил взвизг тормозов.
Сержант шел так, словно его только что – в анал – посношал взвод сослуживцев.
– Млаад Деденев! – представился он.
– Неужели? – вырвалось у Прялина. – Вы, случаем, Клименту Варфоломеевичу не родственник?
Сержант глянул на Георгия так, словно тот требовал от него взятку, и буркнул:
– Мой родич был Климент Ефремович.
И младший из спутников чуть не поперхнулся похожим на взрыд смехом.
– Отведите автомобиль вон на ту площадку, – указал жезлом гаишник.