Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон
Шрифт:
– Ну уж ты наговоришь, – не согласилась Светлана.
– Мы недавно с ней, – кивнул он на жену, – были в одной компании. Ну среди прочего разговора речь зашла о Боге. Ну один что-то сказал, второй. И вдруг одна особа как закричит: «Что вы мне этим Богом голову морочите?» И – в рев. Насилу ее успокоили.
– В самом деле, чего она сорвалась, до сих пор неясно, – подтвердила слова мужа Ларисова.
– Да что же тут непонятного: ненавидят они не только нас, но и веру, которую мы исповедуем. И Россия для них, как гора искушения.
Прялин знал Куимого давно. Ведал о его привязанностях,
Однажды, гостя у Геннадия, Прялин оставил у него одну подтяжку. Что потом было – и не описать! Светлана рассказывала, как он, явившись среди ночи из якобы длительной командировки, первым делом, войдя в квартиру, рывком отпахнул занавесь, что загораживала дверь на балкон. Там никого не было. Но ревность, видимо, еще хмелевато бродила в крови, потому он, хотя и без прежнего рвения, заглянул в шкаф и даже за диван. И вдруг заметил, как со шкафа свисает подтяжка…
И Прялин до сих пор не знает, что надрало его позвонить как раз в эту минуту и спросить про свою пропажу.
А Светлана уже рыдала в трубку.
На углу следующей улицы они расстались, и Прялин вдруг почувствовал себя страшно одиноко. И он, наверно, повернул бы назад, чтобы «захомутать» того же Конебрицкого, хоть с ним выпить где-то в укромном месте и просто – вольно – поболтать о том о сем.
Но в последний миг он от этого намерения отказался, надеясь рассеяться дома, в семье, там, где его наверняка уже заждались.
Чаще грусть его не имела причины. Она накатывала неожиданно. Щемила душа, и горло щекотали слезы.
Обычно вспоминался интернат, хоть и вполне обеспеченное, но сиротство, больше, конечно, сиротство души, и длинная череда мерзости, которая сопровождала ту самую жизнь, что была проведена вне дома.
Дождь тем временем перестал, и в тучах стали проламываться фиалковые прогалы.
И тут возле него неожиданно притормозила машина.
– Я не посмел к вам подойти, – опустив стекло, сказал легкий на помине Конебрицкий.
Прялин встрепенулся, но ничего не ответил.
– А потом, – добавил Костя, – у меня к вам разговор есть.
И кто-то из глуби машины уже распахивал перед Георгием дверцу.
3
Сказать честно, Конебрицкий никогда не думал, что жизнь в столице приобретет для него совершенно другие, нежели в Листопадовке, контуры, очертания и даже горизонты. Дядя Яков Львович Дрожак, его жена Ада и больше всего ее брат Натан Давлатович затаскали его по художникам и артистам, а – тоже их хорошие друзья – композитор Лев Иосифович Аберзин и поэт Густав Дормидонтович познакомили с музыкантами и с тем же Вениамином Беймом, на поминках отца которого все так славно провели время.
Правда, кое-что попервам Костю смущало. Например, когда они навестили композитора, кажется, Иорданского. Такой он симпатичный дедуля, ну и не менее привлекательные иже с ним из его семейства
И тут ему подвторило сразу несколько голосов:
Ах, скажите, чьи вы,Ах, скажите, чьи вы,И зачем, зачемЯвились вы сюда?Потом пели только дети, и концовка песни звучала так:
Мы друзья пернатых,Мы друзья пернатыхИ твоих, твоихНе тронем чибисят,– Вот эта песня, – сказал старейшина рода, когда все после пения уселись, – и кормит нас уже много лет.
Ему зааплодировали.
В другом же месте острый драматизм приобрел еще один, тоже на глазах Конебрицкого происходивший, ритуал. Это когда Вениамин Бейм заставлял каждого, к себе входящего, стоять на голове. Тот, у кого это получалось, уходил в комнату, где слышались женские голоса. А кому не удавалось соблюсти противоположную естеству вертикальность, пировал в переднем зале, где в основном находились люди пожилые и, как показалось Косте, неинтересные.
Конебрицкий, естественно, попал в комнату, которую про себя окрестил «интимной». И был встречен там так, словно являлся светилом нашего столетия. К нему со всех сторон лезли обниматься, а девушки целовали во что только доставалось.
– Ну вот! – вскричала одна из них – крашеная блондинка. – В нашем полку прибыло и еще одним настоящим мужчиной!
Костя засмущался, подумав, что после стойки на голове, сейчас потребуется еще какое-либо, не менее забавное, но, главное, трудное испытание.
Но его ничего больше делать не заставили, а посадили между той самой блондинкой, которую звали Нонной, и чернявенькой, славно так прикартавливающей девушкой, которая представилась так:
– Геля Савв – очень начинающая поэтесса.
– Это она скромничает! – произнесла крашеная. – Тут нам такое читала – мы сейчас чуть с ума не посходили от ее стихов!
– Вы меня смущаете, – промямлила поэтесса. – А потом я очень стесняюсь, ежели все это услышит Вен.
И в это время в комнату зашел Бейм.
– Ну что, перезнакомились? – спросил.
– Частично, – произнес Конебрицкий.
– Ну тогда я это ускорю, – сказал хозяин дома. – Вот это, – указал он на ту, что в уголке бесстрастно покуривала, – Люся Ряпис – она умудряется художественные завивки делать на абсолютной лысине.
Все засмеялись.
– А Марине Тяпич, – он положил руку на плечо девушке, которая оказалась рядом с ним, – если есть цена, то только в долларах. Она единственная мире художница, которая нарисовала свой автопортрет в том естестве, к которому стремится каждая женщина.