Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон
Шрифт:
И только тогда Гнездухин расслабился. Мокрой рукой вытер себе лицо и подумал, что, видимо, унижаемая не столько позорными словами, но и жестами, которыми пацан их сопровождал, и «отоварила» она его по первое число.
И он почти блаженно улыбнулся, произнеся вслух:
– Вот так у нас: досыта и – без объявления войны!
Больше всего на свете Гнездухина пугали две вещи – измена жены и бессмысленность дела, которому он если не отдал жизнь, то отрядил свои лучшие, лишенные беспамятства
Ведь только последнее время, после бегства первой жены, он сколько-то встрепенулся и преобразил как самого себя, так и все, что его окружало, во что-то добропорядочное и даже стильное. А то у него был самый унылый двор, унылые ставни на окнах домишки, унылая одежда, и даже пища, которую он содержал для повседневного потребления, была унылой.
Его не радовало, что иногда Бог давал урожая, и на груди взблескивала очередная награда. Так, чуть-чуть какое-то шевеление в душе обозначалось, и – не более.
Но однажды – с делегацией – побывал он на Кубани. И там в одном зачуханном колхозишке увидел – кто бы мог подумать! – полновесный, как в городе, оркестр. Оркестр тот был разномастным. И не только по белесости или чернявости музыкантов, по непохожести их лиц, но и инструменты отличались друг от друга именно цветом. Альтовая труба была никелированной, бас, как и полагается, отливал солидной медью, а вот тенор, так тот был в защитной одежке, словно, коль его от нее освободить, любой мог о него попортить зрение.
Среди музыкантов особой ухваткой отличался Гера Клек – чернявенький, плюгавого вида горбоносик, который все время был на виду, как будто на обметанную воробьями ветлицу кто-то в одно и то же место тонкой струйкой лил кипяток. И тот полошил именно этого куцего воробьенка.
Гера то колотил в тугой – с раструбами – барабан, то добавочно подгуживал на какой-то недоразвитой трубешке, а иной раз принимался дуть в свирель, а то ухал в утробину, и создавалось впечатление, что в теснинах леса, который, кстати, был рядом, припадочно заходится голосом филин.
Услыхал Гнездухин тот оркестр, увидал вихлеватого Герку, и душа у него сразу же разболелась. Именно этого не хватает ему до полной вольготы. Приедет вот так патентованное начальство, а он ему – какой-нибудь маршишко или вальсон заделает, что у того слюни со слезами смешаются. Тогда и проси что хочешь – не откажет.
Потому водил его председатель по мастерским, по коровникам и птичникам, даже мини-завод показал, а у Кирилла Карповича – одна думка, как же про оркестр выведать да Герку перемануть.
И на откормочном базу, где евшие, а может, только обгубливавшие, початки, коровы, сполошенно дрогнули и взметнули вверх рога, увидев посторонних, и задал Гнездухин преду такой вопрос:
– Не
– А чего, – словоохотливо ответил тот. – Он себя, считай, окупает.
– Каким же образом?
– А жмурики, они, брат, череды не знают, мрут себе потихоньку. И родичам, конечно, хочется познатней их в землю спровадить. И вот бегут ко мне: «Дай оркестришко!» К другому бы обратились, да лабухи-то только у меня.
Тогда Гнездухин впервые услышал, что музыкантов, помимо всего прочего, зовут и «лабухами».
– Ну и я – похоронителям – счет, – продолжил председатель. – Все законно и по совести. И вот так – и ни на ноту иначе.
Целую ночь провел тогда в бессонье Кирилл Карпович. А утром – с ранья – вышел на баз – помокрело. Нет, дождь не шел, и тумана не было в помине. Это упала такая густая, шубой покрывшая траву роса.
Смотрит, народ коров на выгон торопит. Ну и он туда себя застремил. Может, там Герку увидит и без свидетелей переговорит с ним. Авось, клюнет он на вольную икру и на шалую игру.
И не ошибся. Вернее, наоборот, ошибся. Герки на выгоне не было. Он встретил его, когда в обратный путь оттуда ринулся. Глядит, а тот – во дворишке – с плетешком с вершок – на голове стоит.
Подумал: довольно странная причина с утра голову к земле примерять. Это обычно вечером случается, когда – от перебору – ее грохнутся тянет. А тут – ни свет ни заря, а он уже на взводе и в прострации.
Остановился у того дворишки Гнездухин, глядит, как Герка вверхторманно на него почти не мигая пялится, и спрашивает:
– Это что, тоже музыкальное упражнение?
Герка – в один мах – поменял позу и, как все грешные на этой земле, оказался на ногах.
– У нас, – сказал, – сперва о «здрасьте» лоб бьют, а потом о здоровье спрашивают.
– Привет! – протянул ему Гнездухин руку.
Тот пожал ее холодной липкостью своих пальцев.
– Вопрос к тебе имею, – как можно солиднее начал Кирилл Карпович.
– Вопрос – не понос, можно и в себе удержать, – быстро ответил Герка, уже осуеченный какой-то своей новой заботой.
И точно. На этот раз он вздрючил вверх ногу и положил ее на плечо Гнездухина.
– Так что за вопрос? – поинтересовался.
– Дудки, в какие ты свою утробу выворачиваешь, дорого стоют?
– Что? Завидки взяли? – вместо ответа, полюбопытствовал лабух.
– Не сказать что совсем, но в каком-то смысле да.
– Это у нас не инструменты, а шваль лежалая! Трубу взяли из Дома пионеров, – стал загибать пальцы Герка, – альт – у пенсионеров. Нет, ты не подумай, что у нас где-то еще оркестр в районе есть. Все то бросовое, то дареное, то украденное.