Мания. Книга вторая. Мафия

Кулькин Евгений Александрович

Таких людей, вообще-то, поискать! Во-первых, он если не все, то почти все умеет. От переплета салонных альбомов до починки компьютеров. Потом Антон как-то нехотя, но признался, что давно освоил взяточный рынок и знает, что стоют, скажем, деловые успехи и социальное напряжение.

«Купить можно все, – говорил он, – ибо материя – от Бога».

Помимо работы он обожал дачную жизнь, почти во всем византизм, в полемической части утонченный эстетизм.

Иногда он писал псевдонимные статьи, в которых утверждал, что связь с потерянной

культурой ведет через церковный горизонт, а стилизованное православие – эта непременная смерть веры.

А вообще, познание и культура у него якобы всегда стояли на первом месте.

Профессионально у него было направлено и политическое мышление. Ибо он считал, что всем в мире править должны два главных фактора безусловности – великая мечта и великий замысел. А вдохновение должно быть земным, а не божественно поражающим, чтобы человек понимал: если вдуматься, он – нить своего сознания и сквозь земную любовь, и сквозь эмоциональный фон, и даже сквозь политическое пожелание.

По стеклам его очков, казалось, постоянно проезжал какой-то свет, хотя вблизи не замечалось никакого движения.

С самого начала, как только они узнали друг друга, между ними возникла взыскательная взаимность. А чуть позже пришла и любовь.

Антону Фельд доверял больше, чем самому себе.

А сразил он его первой же фразой, которую произнес вроде бы ненароком: «Есть в современных бабах что-то гренадерское, явно мужское, особенно когда она или чадит сигаретой, или дышит перегаром. Или подзавернет голенища сапог. А у нас глаз такой, что пора бы понять, что ничто не прощено».

Кроме всего прочего Дармодехин имел правовое сознание и любого торгового согласия добивался так, словно его условия высказала противная сторона.

Это он называл «авторским часом».

Он умел, коли надо, продемонстрировать и межнациональную совместимость, сказать, например, иудеям, что у него мама еврейка. Причем так и кричал: «Мне нечего утаивать! Из песни слов не выбросишь!»

Включался, коль все шли в этом направлении, в атеистическое наступление. Хотя через минуту-другую мог осенить себя крестным знамением.

Когда Антон вел торг или какой-либо важный договор, то он усыплял Фельда, чтобы этот «гомо сапиенс», то есть человек, войдя в эйфорию, не натворил чего-либо непоправимого.

Как-то один из подхалимов нажаловался Фельду, что Антон за глаза зовет его «гомо» без сапиенса. Но поскольку это углубляет непонятность слов, посчитал это за удачную остроту.

Когда ожидалось переселение Фельда из одной квартиры, он всем якобы под большим секретом говорил:

– А знаете, жилье для него – отвлеченная тема. Он так и говорит: «Духовная трагедия нации в том, что она не взыскует града небесного!»

Иногда, в подпитии, его били душевные судороги – а он пьянку звал «духовной эмиграцией», – и тогда вырывались фразы типа: «Как тяжко русской душе! Ведь ничего впереди, кроме плача и видений!»

А порой,

когда выезжал на природу и усаживающаяся братия галдела, он говорил: «Больше всего люблю разбредавшиеся – кто куда – пары. Потому как все далеки от деловых успехов и близки ко всеобщему пониманию».

Ошибочно представлять, что Антон только и делал как умничал. Или что он, как вышколенный солдат, делает подскок и рапортует, что и зачем сделал.

Нет, он переживал неудачи, сетовал на промахи, жалел, что чего-то не учел.

Но все это у него оставалось за занавесом. А на сцене главенствовал и процветал результат.

Когда первая машина оказалась у него в гараже, Григорий чуть не сошел с ума от восторга.

Надо же – «тойота»! Другие на «москвичишках» и «жигулятах» пиликают. А он…

Посмотрел на его телячую радость Антон и сказал:

– Вот насколько мы поляризованы. Для меня, например, машина – это кусок железа и – не больше!

– А что же для тебя главное? – вырвалось у Фельда.

– Понять себя!

– А других?

Он не ответил. Вернее, как Григорию показалось, сказал о другом:

– Надо не закостенеть после всепрощающих объятий и определить божеское отношение ко всему, что тебя касается, или, наоборот, не касается.

Он замолчал, потом добавил:

– Я погряз в отыскании постичь многосоставность.

Хоть Фельд и был изощрен умом, но из этой его тирады ничего не понял. И может, к лучшему. Как говорит ополоумевшая бабка – его теща: «Ежели бы закваска знала, что из ее начала выйдет самогон, она сама утопилась бы в водке!»

А так ему неведомо, как добывается то великое множество товара, когда полки в магазинах первозданно пусты. Откуда берутся квоты, наряды, да и подряды тоже. И каким образом за все это платится.

Он делает только по возможности умный вид, когда к нему в кабинет заводят некоего дядю, а то и тетю, плодит на лице разносортные улыбки, а если видит, что гостевание затягивается, то – переморгом – дает понять тому же Антону, чтобы из соседней комнаты позвонил сюда и якобы вызвал его на какое-то совещание или, того пуще, на пресс-конференцию.

Невероятнейших приключений с ним не происходило. Если не считать, что однажды некий псих пытался его убить.

Это было в парке, где он следил, как ворона расправлялась с улитками. Выковыряет из раковины тело и не склюет, а выпьет его.

«Вот так и ты кровь людскую пьешь!» – вскричал какой-то дядя и с камнем наперевес пошел на него.

Хорошо, что рядом случился милиционер.

С тех пор Григорий перестал шлять по одиноким местам. А ежели ку-да-то и отправлялся, то в сопровождении одного, а то и двух сотрудников.

– Ну что, хозяин, – сказал ему один из работяг, что прилаживал одну к другой тесины, – принимай работу.

Федьд зашел в глубь дачи. Полы, конечно, были постелены безукоризненно.

– Тезка! – позвал он шофера. – Глянь!