Мания. Книга вторая. Мафия
Шрифт:
– Вы в детстве совершали неблаговидные поступки? – спросил голос.
– Конечно, – ответил Берлинер. – Приду на базар, притворюсь этаким несчастным, всеми позабытым-позаброшенным. А как торговка отвернется, я посхвачу с прилавка яблоки и – деру.
Он никак не мог остановиться в признаниях:
– Сходный опыт был у меня…
– Как видите, профессор Берлинер нормальный уравновешенный человек.
На экране небольшое затемнение, потом на фоне рябоватых берез голос возвестил:
– А сейчас мы вам покажем фильм, который называется «Падение
В кадре появляется что-то похожее на древний щит воина. Вот оно вырисовывается явственнее, и теперь видно, что это человеческий ноготь большого пальца ноги.
И тут же визгливый вопль Авенира:
– Вы ногтя моего не стоите!
И снова голос за кадром:
– Так пропадает интеллект и падают в глазах люди, восжелавшие получить мировое гражданство.
В кадре паспорт Берлинера, испещренный визовыми печатями.
И снова голос:
– А теперь посмотрим, что же он из себя представляет на самом деле.
И тут Авенир увидел себя голым. Совершенно раздетым. В чем мама родила. Хотя в семье бытуют россказни, что он родился в рубашке.
И рядом с ним – тоже голая – та самая сисястая горничная, которую он намедни назвал крокодилом. И он идет к ней на сближение, хватает ее за груди, сует сосок в рот.
Что было потом, Берлинер видел как в обмороке.
– Как все это могли снять, – на стоне спросил он, – когда в жини ничего подобного не происходило?
– Вот это мы и хотим установить, – сказал капитан и, выключив кассету где-то на половине, в том месте, где Берлинер путался губами в волосах лобка горничной. – И вы нам в этом поможете.
– Каким образом?
В глазах взметенная готовность и почти собачья преданность.
– Во-первых, – задумчиво сказал капитан, – вы все опишите на бумаге до мельчайших подробностей, что произошло с вами вчера.
– А во-вторых? – подторопил он.
– Потом вспомните, кто в Москве последнее время пытался вас, ну, мягко скажем, шантажировать или что-то в этом роде. Вы уловили, что многое из того, что было в первой части, видимо, взято из ваших каких-то выступлений и речей?
И Берлинер вспомнил. В самом деле, был он на двух каких-то диспутах. И там много мололи всякого. И, кажется, его заносило.
– В-третьих, что я считаю самое огорчительное, надо допросить вашу жену.
– Ни в коем случае! – вскричал Берлинер. – Это – смерти подобно! Молю вас, чтобы об этом никто и никогда не узнал. Это же сразу крах всему: и семье, и карьере. Да и жизни тоже.
– У вас нет богословского образования? – вдруг спросил милиционер.
– Откуда вы взяли?
– Там дальше – на пленке – будут некоторые религиозные требования.
Авенир все продолжал смотреть на капитана своими радужно-собачьими глазами, потом вопросил:
– Вы спасете меня?
– Я – нет, – жестко сказал Милоедов. – Но в Москве у меня есть люди, которые, во-первых, снимут с вас психоэмоциональный гнет, под воздействием которого вы творили черт-те что.
Глава третья
1
– Сила зла не в слабости разума, а в его изворотливости, – Куимов, сотрясая руками, как всегда делал, когда горячился, прошелся по комнате, ожег ладонь о колючки кактуса, чахнувшего в цветном горшке, и продолжил: – Когда совершился Октябрьский бедлам, который вы с Горбачевым так усердно только что прославляли, в сознании человека произошел надлом.
– Какой именно?
– Он вообразил, что в самом деле чего-то стоит для тех христопродавцев, что захватили власть. Но это было очередное и далеко не последнее заблуждение. Вернее полагать, даже не заблуждение, а наивная вера в новую сказку.
– Но куда он был гож, этот русский человек, со своими скромными верованиями и неизвестной археологической датировкой крещения Руси? – завозражал Прялин. – Что он смог и умел? Новообращенные народы даже существующими материалами вовсю освоили печатное дело.
– И у них стала процветать книжная религия, – вставил Геннадий.
– Пусть так.
– Но наша ограниченность всегда коренится в каких-то непревзойденных особенностях. В той же молитвенной драматичности. Вот послушай, как это описано во «Второзаконии»: «Предаст тебя Господь на поражение врагам твоим; одним путем выступишь против них, а семью путями побежишь от них; и будешь рассеян по всем царствам земли». – Он сделал паузу: – А мы от лица Господня заключаем языческий мир.
Прялин не знал почему, но его всегда злила кондовая правота Куимова. Навалилась она без предработных приготовлений. И некий отборник, как он зовет его, «лихоманец», вылущивает аргументы один из другого, и возникает святотатственное, почти позорное помышление. И у него, словно кто просом сыпанул, начинается бессонница. И во время нее, продолжая мысленный спор с другом, он доходит до той самой правоты, которую невозможно обуздать никакой демагогией, и с радостью ждет новой встречи, спор в которой наверняка окончится в его пользу.
Но он не знал, как велико пространство абсурда. Что нынешняя интеллектуальная элита, конечно же, уступает прошлой. А он, Куимов, понял: научный климат, в котором произрастали нынешние утверждения, простонародье испортило своей зловонной мочой, потому специфические знания могли понадобиться только для того, чтобы отметить мобильность общества, но не уметь сделать вывод.
– Вот пришел ко мне как-то один знакомый писатель, – продолжил Куимов, – и положил передо мной рассказ, который назывался «Мистика». В нем повествовалось, как он, автор, пришел на кладбище, с одной могильной плиты списал фамилию героя, с другой – имя, с третьей – отчество. «И что же ты думаешь!» – вскричал он мне. – «Пришел к тебе человек и сказал: “Я – Петр Иванович Сидоров!”» Автор от удивления чуть не обмочился. «Откуда ты это узнал?» – «Эта глупость была зашифрована в заголовке рассказа», – я ему.