Мания. Книга вторая. Мафия

Кулькин Евгений Александрович

И сразу же вспомнил, что анекдот про объявление ему накануне рассказал Прыга. Ну а при чем тут девки? Откуда они взялись? А море, а мост, а церковь… Что это еще за символы? А ведь вчера ему казалось, что он рехнется.

Жизнь как-то разом приобрела другое значение и смысл. Он вдруг понял то, что для него казалось летучей случайностью и неожиданным промельком. Даже то скуление стихов, которые неожиданно для самого себя запомнились где-то на середине:

Кучерявость

кустов и плешивость прогалин –Это все, что успел на земле разглядетьНе погибший, а в небо восшедший Гагарин,Что еще продолжает лететь и лететь.

До вчерашнего дня ему казалось, что его полет тоже бесконечен. Что прирастание к дереву насильственных побегов – прививок – его никогда не коснется. Он просто счастливчик, которому, чтобы побаловаться семечками, не надо прогрызать зубами толстокорость тыквы.

Но вчера он утратил свои пророчества, бездумно, как неожиданно теряют девственность, и упал, как насквозь проспевшая груша. Упал и – вдребезги!

Его мысли, как выядренившиеся яблоки, стали круглы и неукусны. А за окном ноздреватый, совсем как «российский» сыр, вечер.

Первый вопрос Прыги был такой:

– Скажи, чем отличается еврейская Пасха от русской?

– Не знаю, – не покривил душой Костя.

– А тем, – весело проговорил Прыга, – что на русской люди целуются, а на еврейской – плюются.

– Я чего-то об этом не слышал, – сказал Конебрицкий.

– Ничего! Все по порядку.

Он глотнул водки и спросил:

– Знаешь, сколько мои ноги перемесили грязи, вернее глины?

– Зачем?

– Чтобы приволочить сюда того, кто упирался.

– Ну и где он? – заозирался Костя.

– Передо мной! – торжественно ответил Прыга.

– Не понял, – заморгал Костя.

– Тебе глюк был, что ты пидор?

– А с переводом можно? – обвялыми губами попросил Конебрицкий.

– Пожалуйста! Видение было, что тебе скоро двоедырье устряпают.

– Как? – вырвалось у Кости.

– В пасть – взаглот и в жопу по самые некуда.

– За что? – не столько спросилось, сколько выдохнулось.

– А за то, что ты петушка двум клиентам играешь.

– Это кому же?

– Ну сперва тем, у кого оглоедничаешь. А потом нам, людям, кто по квасу и опустить может.

– Ну а что я такого сделал? – безнадежно спросил Конебрицкий.

– Ты мазу держал, когда мы в Дубопадовке ишачили?

– В Листопадовке, – поправил Костя. – А что такое маза?

– Ну, во-первых, маза – это поддержка. А про Листопадь забудь. Теперь на тебя только дубы будут валиться.

– Ну что я такого сделал? – голос взмоленно потоньшел.

Прыга налил себе полстакана водки и, поиграв ею внутри граней, спросил:

– Вишь, чем тут перебор может кончиться?

– Выплеском, – догадливо сообщил Конебрицкий.

– Совершенно верно. Вот и ты так вееришь-фраеришь,

ведь все может обернуться бортеньем, и тут уж не поймешь, кому зенки зальет, кому хавальник перекосоротит.

Еще там, в Листопадовке, Конебрицкий конечно понимал, что, закрывая липовые наряды, он творил грех против своей конторы, хоть и делал это почти бесплатно. Прыга не очень был щедр на взятки. Да он их таковыми и не считал: подумаешь, сервизик для матери на день рождения или новая куртка за здорово живешь. Но больше, хоть убей! – он за собой грехов не числит. Чего же так набычен Прыга?

А Коська тем временем продолжал:

– И с потерей руки жест у человека остается прежним. В бошке. Потому, когда ты прошлый раз шевельнул плечом, я понял: значит, махнул на меня рукой. И решил, обидевшись, уйти. Но разве надолго можно тебя оставить?!

И он потрепал Константина по щеке.

– Но поскольку ты человек писучий, давай составим один документ.

– Какой и зачем?

– Все это узнаешь после того, как он будет готов.

Он ловко выхватил из его кармана ручку, откуда-то из-за пазухи вытащил мятый лист бумаги и протянул ему.

– Пиши!

– Что?

– «Я, Конебрицкий Константин Иосифович, грустная нищета современности…»

– А почему сразу – «нищета»? – зачем-то спросил Костя.

– Не нравится «нищета» – замени так: «грустная гнусь современности». Пожалуй, так и оставь! Молодец! Умеешь корректировать. Дальше: «…в твердом уме и зрелой памяти утверждаю, что сколько себя помню, столько липачил, то есть обманывал любимую Советскую власть и родной русский народ».

– Но я же не обманывал! – отчаянно вскричал Конебрицкий.

– Ну это тебе придется доказывать в суде.

– В каком? – вырвалось у него.

– Сперва – в народном, потом – в Божьем.

– Но…

– Пиши дальше! – прикрикнул на него Прыга. – «Хоть мне и нелегко признаваться, но я уверяю, что десятилетку – не кончил». В скобках обыкновенных – «только семь классов и восьмой коридор. В аттестате зрелости ошибочно написано, что прошел полный курс средней школы и обнаружил…»

Прыга умолк, разминая свои заскорузлые пальцы, словно, сведя их в кулак, собирался звездорезнуть Костю по лицу, что он напрочь забыл – с двумя «т» пишется слово «аттестат» или только с одной.

– Написал? – спросил он. – Хорошо. Дальше так. «Институт я бросил на первом курсе». В простых скобках: «диплом получил под гипнозом». Фигурные скобки: «а под наркозом стал сперва кандидатом, а потом и доктором наук».

С новой строки: «Ежели все это не подпадает ни под одну из статей Уголовного кодекса, то пусть простит меня Бог. Более не буду. Хотя страсть как хочется стать академиком».

Последние фразы Конебрицкий писал как в тумане. Он не мог понять, как этот поганый Прыга мог прознать про все, о чем, что называется, ни одна душа не знала – не ведала.