Мания. Книга вторая. Мафия
Шрифт:
Трепется Витька, явно на оттяг работает, чтобы еще хоть какое-то время золотой зуб – гордость почти половины его жизни – покрасовался.
А Триголос тем временем, кому он, собственно, и загнал этот зуб, с лабухом Герой Клеком беседует.
– Ты, – спрашивает, – можешь девку на смычок посадить, коль она супротив такой музыки?
– Не! – сознается Гера. – Я – не насильник. Мне только намек, и я – клек.
– А вот я более чем запросто это сотворить могу! – пьяно бахвалится Триголос.
– Как же? – наивничает
Но хитрый Гера притворяется непонимающим.
– Ну чего же, расскажи!
Триголос хлопает три раза в ладоши, и являются его неизменные три Ивана.
– Чего повелишь? Морду кому набить? – спрашивает Рубашный.
– Или за кем погнаться? – интересуется хромоватый Ярмишко.
– А може, за кем доглядеть? – кидает одноглазый Рысенков.
– Бабу хочу! – говорит Триголос.
– Какую, – уточнение делает Рубашный, – толсту али тонку?
– Мужнюю или бобылку? – подает голос Ярмишко.
– Брунетку или блондинку? – приставуче лезет со своим вопросом Рысенков.
– Давайте жиребий кинем, – предлагает Веденей. – И сразу станет ясно, кому идти и за кем.
Но идти никуда не пришлось. Порог неожиданно переступила новенькая. Девка, которая приехала в гости к тестю Гнездухина, к Федору Прокофьевичу Сигову.
– Здрасть! – сказала она на пороге. – Мне бы Веденея Иваныча.
Триголос поднялся во всю свою нескладность.
– Это я и есть! – сказал.
– Оксана! – назвалась она, протянув ему свою узенькую, как селедка, ладошку.
Он пожал ее двумя пальцами.
– Ну меня вы уже знаете, – начал представление присутствующих Триголос. – Я тут самый видный, потому что огромный, как коряга на стреме. А вот про этого говорят, – указал он на лабуха, – мал золотник, да дорог! Он у нас оркестром руководит.
– Дядя Кирилл говорил, – поздоровалась она и с Герой за руку. – Только как вас, я не расслышала?
– Герасим! – поклонился Клек. – Но только не тот, что утопил Муму.
– А это вот, – указал Триголос на Зубка, – знаменитый певец. Правда, ария у него только одна.
– Какая же? – поинтересовалась Оксана.
– Сижу за решеткой в темнице сырой.
Витька вскочил.
Веденей – пятерней – усадил его на прежнее место и продолжил:
– И вот он все время пытался понять, почему же не расширяется репертуар.
– Ну и, удалось найти причину? – полюбопытничала Оксана, видимо, понимая, что она явно нравится всем.
– Да! Он решил, что виной всему зубы! – на хохоте вскричал Триголос.
– Ну и? – она подторопила сказать то, что уже пузырилось на язык Веденея.
– Нынче он решил с ними расстаться.
– Как? – с деланной испуганностью спросила она.
– Витя! – обратился Триголос к Зубку. – А ну покажь, как ты это
Оксана вскрикнула.
Казнь над собой для Витьки не была в новинку. Слишком долго он при пробуждении видел одно и то же: запаученные окна и жесткие спальники, сношающие друг друга нарным способом. Там с ним случалось всякое. Но на свободе его никто не унижал. Да еще при бабе. Вернее, во имя ее. И перед ней, видел Зуб, Триголос готов был кислым молоком хезать.
Можно, конечно, тупо и честно вырвать зуб и тут же уйти, как бы показав, что тебе безразлична функция собственной жизни. Но это тоже будет рисовка чуть ли не в стиле обезумевшего от значительности Веденея.
За последнее время Триголос вошел в силу. Свобода воли, которой он не знал, обрела для него совершенно противоположное значение. Сюда могли приехать с песней, а уехать с проклятьями, потому как откровенные собеседования, которые он вел, не укладывались в рамки спокойного общества.
Он создал свой кооператив, который назвал непонятным словом «Твилос». Теперь вокруг него обреталось десятка два разного рода легких людей, которых он звал «ратоборцами». Среди них были в прошлом афганские скитальцы, водолазы, ныряльщики, составившие ту психологическую породу, которым аналогичная проза жизни делала отважную честь.
Кроме всего прочего Триголос организовал себе шикарное бытие. Построил просторный, хотя и одноэтажный дом, присобачил к нему два гаража.
«Это новый этап цивилизации, – похвалялся он, – так сказать, количественный всплеск».
Причем в Заканалье у него была квартира, а на Варваровском водохранилище – дача.
А вот при наличии гаражей – машины не было ни одной.
«На данной стадии, – говорил он, – человеку моих лет и положения не пристало ездить на какой-либо вшивоте. Вот увижу что-либо достойное – тут же куплю».
Но ничего стоящего – по его разумению – не попадалось, и потому он продолжал ездить на такси, которое дежурило у его подъезда днем и ночью.
Среди «ратоборцев» выделились трое. Вернее сказать, они бригадирили над остальными. Первым, конечно, был Матвей Субачев, в прошлом прапорщик, исшрамленный до той неимоверности, с которой была списана пословица, что на нем живого места нет.
Но живые места не нем были. И первым таким местом была, конечно, глотка. Так, как орал Субачев, не мог никто. Его через Волгу было слышно.
А вот петь не то что не умел, а не желал.
«Пусть те поют, – говорил он, – кто независьку держит за сиську. А мы – люди подневольные. Нам только орать».
И орал.
А вот Захар Уваев, наоборот, молчун. Спросят – ответит. А сам сроду беседу не затеет.
Захар – классный водолаз. По некоторым сведениям, он служил на флоте, потом долго в составе ремонтной бригады елозил по закаулкам гэсовской плотины.