Мания. Книга вторая. Мафия

Кулькин Евгений Александрович

– Да вроде слышал, – ответил Геннадий.

– Так вот это ее родной брат. Улавливаешь, откуда ветер?

Ежели Славка Журба был простоватым алкашом, то другой сосед Артем Гржимайло являлся ему явной противоположностью.

Он совершенно не пил. В свободное от своего тайного бытия время – ибо никто не знал, чем он занимается целый день, – приходил в сельсовет и там начинал, как все говорили, «качать права».

– Для вас, что, – обращался он, к примеру, к председателю или секретарю Совета, –

советские праздники не колышат?

– А что нынче за праздник? – спрашивал его.

– День Парижской коммуны! – восклицал он. И значительно добавлял: – С нее все началось.

– Что именно?

– Насаждение идей коммунизма во всем мире.

– Ну и чего же нам делать? – наивничали сельсоветские.

– Вывесить красные флаги и в клубе прочитать лекцию об этом событии.

– Так про ту революцию никто же ни хрена не помнит.

– Тем более, наше дело обновить память.

К Куимову он приходил по другому вопросу.

– Скажи, – спрашивал он, – чего труднее писать – стихи али прозу?

Геннадий соответственно отвечал.

– А тогда почему за маленькую книжку платят больше, чем за большую?

– А откуда ты знаешь? – любопытничал Куимов.

– Да Петров мне говорил.

Петров – тоже писатель. Только, в отличие от Куимова, он там живет уже многие годы и сейчас, кажется, вознамерился навсегда перебраться в город.

– Так вот он мне сказал, что ты за маленькую книжечку стихов получил больше, чем он за толстенный роман.

Поскольку от этого «живой деньгой» не откупишься, Куимов предлагал ему что-либо почитать.

Он долго копался на полках библиотеки, потом неожиданно задавал вопрос:

– А у нас возможны террористические нападения?

– Не знаю, – отвечал Куимов.

– Вот в этом наша главная беда, – подхватывал Гржимайло, – это безучастность и апатия. А никогда не задумывался, почему всякая наша победа – трудная? А все потому, что у русского, даже взявшего кол, где-то в душе смутное предчувствие: а нужно ли пускать его в дело? Может, и так обойдется.

Он нашел какую-то брошюру.

– А чего это тут такая нарядная Москва?

Никто не помнил, кем Артем был до того, как насовсем переехал в Александровку. Ну что явно был не простым работягой, говорил его слог. И постоянная тяга к политическим спорам.

Нынче он тоже, перетасовав несколько книг, уселся у окна, глянул на пойменное прилесье, только что пережившее градобой, и начал:

– Что проще – сделать зрелое предложение или дать абсурдный приказ?

Куимов, пододвигая ему пепельницу, молчал.

– He заботясь о результатах, приказ, конечно, доступней, – продолжал он. – А если ты обладаешь правом того самого предположения?

Он раскурил, кажется, самокрутку.

– Репрессивная

структура говорит, что промаха не будет.

Он углубился в какие-то свои размышления, потом продолжил:

– Вот не пойму я Горбачева. Сперва мне показалось, что он в свои реформы заложил корыстные политические интересы. Не хочу никого обманывать, поначалу мне кое-что по-настоящему нравилось.

– Что именно? – вяло спросил Куимов.

– Борьба с пьянством. Но когда Европа ему в смущенной форме возразила, он тут же вплыл в тему живого обсуждения.

– Ну а это, что, плохо? – поинтересовался Геннадий.

– Конечно! Ведь у них на Западе свой конституционный обычай, законы обычно универсальны: что в Канаде, скажем, что во Франции. Форма защиты трудовых прав везде одинакова. А мы – другие. К нам чужие мерки не подходят. Потом политические связи у нас совсем другие. Вон Славка Журба бегает по деревне и всем навязывает свою арифметику войны. Где-то прослышал, что мы в Афганистане прогусарили сорок миллиардов долларов и потеряли двадцать тысяч жизней. И это он только сейчас понял, что аргумент силы – самый последний у человека.

– Ну а какая же пропорция случившегося? – без интереса спросил Куимов.

– Не знаю, но Славкины цифры на несколько порядков завышены. Ну а что, военную машину легко запустить, но трудно остановить, это и дураку известно.

Он посидел какое-то время молча, потом сказал:

– Я в свое время тоже был политизирован в коммунистическом духе. Кричал лозунгами типа: «Советское, значит, отлично!», пока однажды не встретил одного старичка, который вчуже воспринимал чуть ли не все, что творилось вокруг.

– Как же ему удалось выжить? – апатично спросил Геннадий, надеясь, что, может, вот это определимое и даст возможность скорее высказаться и уйти.

– Он ведал у нас финансовым сектором, – продолжил Гржимайло, – и на любое отмечание у него недочетов говорил одно и то же: «С вашим глазом – быть министром финансов». И вот однажды он меня позвал домой.

– В гости? – спросил Куимов.

– Нет, помочь ему один баланс уравнять.

«Ага! – про себя произнес Куимов. – Значит, он какой-то финансист!»

– Приходим. Он знакомит с женой и с сынишкой. Тот сразу льстиво заметил, что я в мороз хожу без шапки. И вдруг мне тот старичок говорит: «Жизнь – это неоднородная мозаика. Никто с одного взгляда точно не скажет, каких кубиков или ромбиков больше, а каких меньше». Ну я, естественно, не спорю: так оно, наверно, и есть. «Но, – продолжает он, навешивая себе на шею салфетное ожерелье, – роль счетовода в том, чтобы назвать любую цифру. Пусть взятую с потолка. Только не сразить того, кто об этом допытывается пресными словами: «Не знаю!»