Мания. Книга вторая. Мафия

Кулькин Евгений Александрович

Он же внушал ему, что всякие здравомыслящие люди ищут партнеров, потому и ему не грех задуматься: а кто же рядом предписан для особой миссии?

Бытовое сознание редко поднимается над тем, что отдалено пусть и ближним, но горизонтом. Ведь проще всего для удовлетворения любопытства – хату поломать, а потом покопаться в ее чреве, продолжая считать себя униженным долгим ожиданием вот этой самой слюнявой радости.

Горбачев утверждает, что «процесс пошел». Но участники этого процесса, как команда матросов, которая перепилась накануне, угорают от тягот

реальности.

Потому мудрая поучительность и тут не помешает.

И именно тот психолог ему сказал, что кем-то из великих изречено: «Обладание властью ведет через деморализацию общества». Пока, как и всякий элемент оболванивания, это ему больше чем непонятно. Как и любая ломка уже сложившейся психологии.

Он еще думал жить по законам земли. Хотя отлично знал, что в Москве ждет его та самая парадоксальная картина, когда истинный специалист – не важно каких кровей – не вызовет там восхищения. Оценивается только способность к взаимодействию.

Но знаменитый некоторыми – без подсказки добытыми – элементами бузотерства, часто не признающий правила игры он несомненно впишется во власть клеветы, где мерой доверия является иудино предательство.

Знал он и то, что в Москве удивительно решают проблемы. Если где это исполнено парадоксов, так это в столице. Марксистская критика отзвучала тут последний раз на похоронах Ленина. А потом все было обращено в некую смеховую партию, где единственным критерием уцелеть был остроумный, вовремя рассказанный анекдот.

Как в свое время Ильич ждал созревания революционной ситуации, так и перебравшийся в Белокаменную Ельцин кротко наблюдал, с чего же начнется демонтаж властных структур.

Слишком много надавал Горбачев обещаний и заверений, чтобы оставить все как было. А такие жрецы перестройки, как Лигачев и Соломенцев, знали, что новое время – это больше литературное, чем жизненное явление. Вот с ними-то Борис Николаевич и схватился на заседаниях Политбюро.

По наивности и они, и Михаил Сергеевич думали, что Ельцин – это человек без извилин, с одними зигзагами. Но просчитались. Не оценив роль его команды, которую он сколотил еще там, в Свердловске, и какая отлично знала, как бороться с неповоротливым аппаратом.

Нет, у Ельцина не было той усталой надежды, с которой воспринял первые па Горбачева народ. У народа был уникальный опыт выживания при всех и всяческих вождях. И потому у него не было ни спекулятивных целей, ни желания преодолеть сопротивление того, что только что политически отболело на теле великой страны. Духовная сущность народа была в другом.

А вот те, кто имел политический опыт, кто считал, что нужна демократизация экономики, на самом деле готовили себе плацдарм для захвата богатства и власти.

И вот тут-то апостолы Ельцина явно выигрывали по сравнению с вяло деградирующими стариками, считающими, что на их век благоденствия при партии хватит с избытком.

Когда же все поймут, что ожидаемой отдачи от перестройки не произойдет, а размывание стабильности уже станет необратимым, тогда станут судить о событиях,

которые сами сотворили, полярно вчерашние союзники и друзья, нагнетая и без того накаленную социальную напряженность.

Ход из секретарей ЦК в партийное руководство Москвой зиждился, конечно, на сумме проигрышных фактов. Потому как столица – город избалованный не только вниманием, но и почитанием, давно обретший право особого предпринимательства, умеющий общие отношения делать государственными, конечно же, был ловушкой для того, кто не любит и не способен работать.

Но тут Ельцин был на коне, потому как чуть ли не врожденными были любовь к ответственности и движению. А движение, как известно, это разнообразие. А ответственность – проверка своей силы духа.

Потому дело в его руках не обвяло, а экономическая хирургия, которую он ввел как предмет обязательных знаний, себя оправдала.

Вот тогда-то он стал нарабатывать возможные варианты неожиданных ходов.

Но одна из многочисленных проблем сидела внутри его самого. Это расхищение достояния семьи – собственного здоровья. Он не переставал довольно стабильно пить.

А его команда, наскучившая при жизни в спокойной обстановке, теперь требовала атакующих методов работы. Ибо Ельцин давно стал клиентом пристрастного следствия. Значит, пора себя проявлять.

И, нужно признать, интеллектуальная работа была проведена на высочайшем уровне. К решению любых проблем подходили со всей серьезностью и пристрастием. Конкретное дело воспламенялось абстрактными рассуждениями только затем, чтобы вовлечь в диалог легковерных.

А Ельцин уперто продолжал долдонить, что несправедливость, творящаяся при застое, продолжается. Что привилегии, которые имела партноменклатура, по-прежнему колют глаз народу. Что цивилизованные формы общения заменены на подозрительные отношения.

Его в ту пору совершенно не интересовало хаотическое состояние экономики. Он должен был прослыть борцом с мафией и примитивным национализмом.

И вот однажды, поняв, что непопулярность его действий достигла желаемой точки, группа высокого уровня, которая его обслуживала, в один голос сказала: «Пора!»

Он побывал в тот день на Политбюро, опять сцепился там с Лигачевым и Соломенцевым. Увидел, что Горбачев так и не догадывается, зачем весь этот демарш, и приступил к тому, что давно зрело в недрах его подкованных на политических ухищрениях дружков.

В свое время, когда ему это было болезненно внушено, он недоуменно воспринимал почти что каждое, по этому поводу сказанное слово.

А образчик перед ним маячил нешутейный – сам Сталин.

– Поймите, – кричал один из горячих оппонентов. – Иосиф Виссарионович семь раз подавал в отставку. Семь!

Ельцин тупо глядел на собеседников.

А они ему точали, что первый раз Сталин запросил «пардону» еще до смерти Ленина. А второй – сразу после нее. И так до самого пятьдесят второго года, когда сразу после девятнадцатого съезда он на Пленуме стал говорить, что стар и ему тяжело руководить страной.