Мантисса
Шрифт:
Она некоторое время молчит.
— Я всегда чувствую, когда ты на меня сердишься.
— Да не сержусь я на тебя. Нисколько. Только вот… ну, все это нужно как следует организовать. Невозможно импровизировать, ничего сначала не продумав.
— Конечно, дорогой.
— Никто не сядет за столик в ресторане, не посмотрев на меню и не решив, что он будет есть.
— Конечно, Майлз.
— Я просто хочу сказать, что мы несем определенную ответственность за наши три и три десятых с рецидивами.
— Дорогой, ну конечно же.
— Не говоря уж обо всем остальном, у тебя-то впереди бесконечные тысячелетия для того, чтобы этим заниматься. Тогда как я…
— Майлз!
Пауза.
— Мы же твердо держались четырех-пяти на вариацию, вплоть до десятой. А с одиннадцатой вплоть до двадцатых все у нас просто вдребезги рассыпалось.
— Ты меня
— Да вовсе нет. Нужно только побольше концентрации. С обеих сторон. — Он продолжает, прежде чем она успевает ответить: — Не говоря уж обо всем остальном, существует масса всяческих… повествовательных альтернатив, исследованием которых мы всерьез не занимались.
— Например?
Он рассматривает потолок.
— Я подумал, что первоначальный курс лечения я мог бы пройти с сестрой Кори. Например.
Пауза.
— Майлз, я могу, как женщина, сообщить тебе, что она…
— Знаешь, я нахожу несколько странным, что она была достаточно хороша для величайшего поэта всех времен и народов, но, оказывается, недостаточно хороша для меня.
— Если ты находишь, что кратковременное engouement [109] типичного провинциала бордельной шлюшкой, вывезенной с Барбадоса четыре сотни лет назад… — Она замолкает. — Конечно, я понимаю, я ведь всего-навсего богиня.
109
Engouement — увлечение (франц.).
— Просто благодаря тебе она обрела в моих глазах совершенно иное измерение, иной объем. Вот и все.
— Мне казалось, ее прежнего объема тебе вполне хватало.
Он задумывается.
— Спорить я не собираюсь. Просто мне такая идея в голову пришла. Но если ты слишком величественна для того, чтобы воплотиться в образ очаровательно человечной и жизнерадостной представительницы обездоленной расы… мне просто нечего больше сказать.
Теперь задумывается Эрато.
— Только первоначальный курс?
— Ну, между прочим, мы могли бы ей поручить…
— Поручить что?
— Не существенно.
— Нет, пожалуйста, продолжай.
— Ну, мы могли бы поручить ей все, с начала и до конца. То есть она могла бы быть тобой. Опять стала бы смуглой музой. Просто чтобы хоть чуточку поднять среднее число. — Она не отвечает. — Но я, конечно, буду о тебе скучать.
— А других идей у тебя нет, Майлз?
— Пожалуй, нет. Кроме предложения, чтобы ты надевала туфли не с таким острым носом, когда собираешься пнуть меня, беззащитного, в бок…
Небольшая пауза, затем она снова приподнимается на локте. Ее лицо — сплошное раскаяние — склоняется над ним.
— Любимый мой, бедненький. Мне кажется, ты просто неожиданно чуть-чуть пододвинулся, а я уже не могла остановиться.
— Двадцать девятый раз!
— О Майлз, неправда! Покажи мне, где болит. Дай-ка я как следует это место поцелую. — Она перегибается через него и целует это место как следует, потом выпрямляется и с упреком смотрит на него сверху вниз. — Дорогой, это так по-английски — копить все в себе! Про сестру Кори и ее груди, например. — Она с минуту взирает на него вдумчиво оценивающим, хотя и любящим взглядом. — Ты порой кое-кого мне напоминаешь.
— Кого?
Все еще опираясь на руку, она проводит другой рукой по его груди, добирается до живота и круговыми движениями гладит ему кожу у пупка.
— Я даже не помню, как его звали. Он был никто. Ну, если по правде, это был мой друг… Я его делила с другой моей сестрой — Талией. Его звали Чарли. Но он предпочитал меня. Просто смех да и только.
— И кто же он был, этот Чарли?
— Дай-ка я поближе к тебе пристроюсь. — Она занимает прежнее положение. — М-м-м, как приятно. Чарли был… о Боже, моя память… Если б только их было не так много. — Ее рука похлопывает его по плечу; наконец последний — торжествующий — хлопок. — Француз.
— Это было во Франции?
— Да нет. В Греции. Вот уж точно, что в Греции.
— Но «Чарли» — не…
Правой ладонью она закрывает ему рот — молчи.
— Майлз, я знаю. Это у меня такая система. Довольно абсурдная, правда. Подожди минутку. Француз… а, вот оно! Так и знала, что в конце концов доберусь куда надо! Ква, ква, бре-ке-ке-кекс! Одна из его пьес была про лягушек [110] .
Он не сводит глаз с потолка.
— Да почему же — Чарли, Господи прости?
110
См.
— Ну, его настоящее имя такое длинное. Никак не могу его запомнить.
— Мы — в Афинах пятого века?
— Милый, я не могла бы поклясться, что точно помню дату. Но ты, конечно, прав, это и правда было в Афинах и задолго до появления дискотек и онассисов [111] и всего прочего в этом роде. И так давно, что тебе нет причин ревновать, но я правда по-настоящему любила Чарли, он ведь оказался одним из тех четырех мужчин в Афинах, которые не были извращенцами; так что, если честно, нам, женщинам, не из чего было особенно выбирать, и мы с Талией подарили ему идейку для другой пьесы — с очень миленькими женскими ролями, и он развил сюжет просто блестяще, впрочем, если честно, там была одна шуточка про милетских жен, которая… но это уже совсем другая история [112] . Мы ходили навещать одного старого психа. Он жил в кошмарной квартире, в низком первом этаже, рядом с рынком, света там совершенно никакого, больше на пещеру похоже, чем на квартиру, и хуже того, когда мы пришли, он сидел в самом дальнем углу, скорчившись над огнем… а день был просто раскален от зноя. Ты и представить себе не можешь. Только глупому старому дурню до нас и дела никакого не было, он на меня едва взглянул, когда Чарли нас познакомил. Разумеется, я явилась туда инкогнито, так что он понятия не имел, кто я такая. Только я думаю, он все равно внимания не обратил бы, даже если б знал. Кажется, единственное, что он способен был делать, — это показывать идиотские теневые фигуры на стене: поставит руки перед огнем и показывает. Будто мы с Чарли четырехлетки какие-нибудь. Трудно поверить, но видно какой-нибудь ребятенок как раз накануне показал ему, как эти штуки делать. Я с первого взгляда поняла, что он в маразме. И место ему — в доме для престарелых. Тебе надоело?
111
Онассис, Аристотель Сократ (1906–1975) — греческий миллиардер, магнат международного уровня, основатель греческой национальной авиалинии «Олимпик эруэйз».
112
Речь идет об афинском комедиографе Аристофане (ок. 448–380 до н. э.) и его комедиях «Лягушки» и «Лисистрата».
…Шуточка про милетских жен… — Жены города Милета, руководимые Лисистратой, отказали мужьям в исполнении супружеских обязанностей в наказание за то, что те предпочитали женам ратные дела.
Он смотрит в потолок.
— Продолжай, продолжай.
— Ну, я хочу сказать, должен же быть предел всем этим птицам с крыльями и смешным рожицам и волчьим мордам [113] . В конце концов у нас с Чарли все это просто в зубах навязло, и Чарли — просто так, ради шутки — предложил, чтобы я все с себя сняла; помню, на мне было такое довольно миленькое изящное платьице светло-шафранового цвета, а по подолу — полоса основного тона, вышитая красной шерстью, я его за неделю до того купила на весенней распродаже в прелестном кефалонийском [114] бутике, как раз за Стоей [115] , потрясающий фасон… новенький с иголочки хитон и как раз в моем стиле… Так о чем это я?
113
Имеется в виду учение греческого философа Платона (429–347 до н. э.) о том, что наш мир лишь тень идеального мира и видим мы лишь тени идеальных предметов. Описанное в тексте жилище, однако, более похоже на жилище другого греческого философа — Сократа (469–399 до и. э.), учеником и последователем которого был Платон.
114
Кефалония — греческий остров в Ионическом море.
115
Стоя — колоннада, портик (греч.); Стоя (с заглавной буквы) — название Школы стоиков, собиравшихся под портиком с колоннадой.