Манящая бездна ада. Повести и рассказы
Шрифт:
В те годы Фрага завершал строительство Лас-Касуаринас, большого дома в городе, задуманного для дочери или же потому, что старику надоело жить в поместье. Пошел слух, что девушка переживает религиозный кризис, собирается уйти в монастырь, но какой-то чудак-священник отказывается помочь ее замыслу, ибо не верит в искренность доньи Мины. Бесспорно то, что Фрага, который без всякой похвальбы говорил, что ни разу не был в церкви, соорудил в Лас-Касуаринас часовню еще до завершения дома. А когда Фрага скончался, дочь, сдав в аренду за самую высокую цену поместье и все унаследованные земли, поселилась в Лас-Касуаринас и превратила часовню в помещение для гостей или садовников. В течение сорока лет звали ее по-разному — Эрминия, Эрминита и наконец донья Мина. Кончила она свои дни в старости, в одиночестве,
И вот там-то и поселилась влюбленная парочка, что свалилась на нас с неба в некий грозовой день. Они устроились в часовне Лас-Касуаринас как бы навсегда, повторяя теперь днем и ночью, в идеальных условиях по части декораций, публики и кассы, представление пьесы, генеральную репетицию которой провели в доме Шпехта.
Лас-Касуаринас находится довольно далеко от города к северу, на дороге, идущей к побережью. Там в одно воскресное утро и увидел их Феррагут, нотариус, работавший с Гиньясу. Всех троих и собаку.
— Спозаранок шел дождь часа два да еще с ветром. Так что к девяти утра воздух был чистый и земля еще сырая, потемневшая и духовитая. Я оставил машину на пригорке и с дороги сразу их увидел, как на небольшой картине из тех, что оправляют широкой, золоченой рамой, — три поразительные неподвижные фигуры. На заднем плане он в синем рабочем костюме садовника, готов поклясться, сшитом на заказ; он стоял на коленях возле розового куста, смотрел на него, но не трогал, улыбкой одобряя эффективность средства против муравьев и тли; как бы по желанию автора картины его окружали атрибуты специальности: лопата, грабли, садовые ножницы, газонокосилка. Девушка сидела на тюфячке и читала журнал, она была в соломенной шляпе, поля которой касались ее плеч, большой живот сильно выпирал, сидела она по-турецки, и ноги ее прикрывала широкая пестрая юбка. И рядом с ней в плетеном кресле с балдахином донья Мина улыбалась благодати господнего утра, держа на коленях мерзкую лохматую собачонку. Все трое наслаждались покоем и представляли мирную изящную сценку, каждый чистосердечно играл свою роль в недавно сотворенном раю Лас-Кауринас. Я робко остановился у деревянной калитки, чувствуя себя недостойным пришельцем, но старуха велела меня позвать — она уже махала мне рукой и, морща лицо, силилась меня разглядеть. На ней было платье без рукавов, сильно открытое на груди. Она представила меня девушке — «моей доченьке», — и, когда ее садовник кончил стращать муравьев и вразвалку, готовя улыбку, подошел к нам, донья Мина жеманно захихикала, будто я ей сказал игривый комплимент. Звали парня Рикардо. Копаясь в земле, он загрязнил себе ногти и теперь смотрел на них озабоченно, но без тени смущения. «Мы все спасем, донья Мина. Я же говорил, их посадили слишком густо. Но это не беда!» Ему все было нипочем: воскресить засохшие розовые кусты или превратить воду в вино.
— Прошу прощения, — прервал его Гиньясу. — Он знал, что ты нотариус, что старуха тебя пригласила, что существует такая вещь, как завещание?
— Без сомнения, знал. Но и это было ему нипочем.
— Да, видно, он очень в себе уверен.
И когда старуха передала полудохлую, с гноящимися глазами собачонку девушке, по-прежнему сидевшей по-турецки, и стала нашаривать свою палку, чтобы подняться и пойти со мною в дом, юноша подскочил и склонился перед ней, подавая руку. Они пошли впереди меня очень медленно, он ей объяснял, видимо, тут же на ходу придумывая, ошибки того, кто сажал розы; она останавливалась, чтобы посмеяться, ущипнуть его, приложить к глазам платочек. В кабинете парень ее усадил и оставил нас наедине, попросив разрешения продолжить беседу с муравьями.
— Ну что ж, — задумчиво произнес Гиньясу, поигрывая стаканом. — Быть может, Санта-Мария права, осуждая то, что творится в Лас-Касуаринас. Но если деньги вместо того, чтобы перейти к какому-то сельскому родственнику, достанутся этому садовнику amateur, [26] и компаньонке, и еще не родившемуся младенцу… Сколько может прожить старуха? — спросил он у меня.
— Трудно сказать. Возможно, два часа, а возможно, лет пять. С тех пор как у нее живут гости, она не соблюдает
26
Любитель (фр.).
— О да, — продолжал Гиньясу, — они могут ей помочь. — И он обратился к Феррагуту: — Много у нее денег? Сколько?
— Много, — сказал Феррагут.
— Спасибо. В это воскресенье она изменила завещание?
— Она призналась мне — все время она говорила со мной, как бы исповедуясь, — что впервые в жизни чувствует искреннюю любовь к себе. Что беременная карлица относится к ней лучше, чем родная дочь, что этот юнец самый лучший, самый тонкий и чуткий из мужчин и, если смерть сейчас придет за ней, она, донья Мина, счастлива знать, что эта мерзкая собачонка, без сомнения, останется в хороших руках.
Ланса судорожно расхохотался, перемежая хохот скорбными восклицаниями. Успокоившись, взглянул на нас и закурил сигарету.
— Данных у нас маловато, — сказал он. — Но все они очень ценны. Старая история. Правда, насколько мне известно, она редко встречается в таком классическом виде. А все же скажите, в предыдущем завещании она оставляла состояние священникам или родственникам?
— Родственникам.
— И в это утро она изменила завещание?
— Да, в это утро она изменила завещание, — сказал Феррагут.
Так они и жили в Лас-Касуаринас, изгнанные из Санта-Марии и из общества. Но иногда, один-два раза в неделю, приезжали в город за покупками на расхлябанном старухином «Шевроле». Мы, старожилы, могли вспомнить, что когда-то в городе недолго существовал бордель, и по понедельникам тамошние женщины выходили на прогулку. Несмотря на годы, моды и демографические перемены, жители нашего города остались такими же, какими были. Трусливыми и тщеславными, склонными осуждать, чтобы оградить свой круг, и осуждали они всегда из зависти или из страха. (Необходимо отметить, что люди эти лишены непосредственности, способности к искреннему веселью; их среда порождает лишь ненадежных друзей, недружелюбных собутыльников, женщин, жаждущих обеспеченности и похожих одна на другую, как близнецы, мужчин, обманутых жизнью и одиноких. Я говорю о сантамарианцах — путешественники, вероятно, убедились, что чувство человеческого братства, встречающееся в редчайших случаях, явление поразительное и удручающее.)
Но сдержанное презрение, с которым наши жители смотрели на эту пару, один-два раза в неделю наезжающую в чисто выметенный, кичащийся своей прогрессивностью городок, отличалось от презрения, с каким в прежние годы наблюдали прогулки двух-трех женщин из домика на берегу, притворявшихся, будто они выходят по понедельникам за покупками. Ибо все мы знали кое-что о томном, улыбчивом молодом человеке и о миниатюрной женщине, которая научилась на высоких каблуках устойчиво носить свой растущий живот и ходила по центральным улицам не так уж медленно, откинувшись назад и оперши голову на ладонь своего мужа. Мы знали, что они живут на деньги доньи Мины, и было решено, что в таком случае грех еще более мерзок и непростителен. Быть может, потому, что речь шла о супружеской чете, а не только о мужчине, или потому, что мужчина был чересчур молод, или потому, что оба они были нам симпатичны и, по видимости, об этом не подозревали.
Но мы также знали, что завещание доньи Мины изменено, а потому, когда встречали их на улицах, к нашему презрению примешивались робкие, расчетливые попытки проявить дружелюбие, понимание и терпимость. Все может быть, увидим, вдруг пригодятся.
А покамест мы увидели празднование дня рождения доньи Мины. Точнее, за всех нас его увидел Гиньясу.
Люди говорили — и говорили это богатые старухи, приглашенные и отказавшиеся прийти, — что день рождения доньи Мины никак не может быть в марте. Они даже обещали показать позеленевшие фотографии, сохранившие сцены невинного детства доньи Мины, — она, мол, всегда стоит в центре, единственная девочка без шляпы, в еще не завершенном саду Лас-Касуаринас, в день своего рождения, среди девочек в мохнатых беретах, теплых пальто с меховыми воротничками и манжетами.