Мао Цзэдун
Шрифт:
В этих бедных местах, вдали от провинциальных администраций Хунани и Цзянси, люди жили по своим, традиционным, законам. Экономика этого района, по словам самого Мао, находилась «еще в патриархальной стадии ступы и песта»133. Имелось в виду, что в горах для обрушивания риса применяли ступу и пест. Только в долинах имелись ручные мельницы. Власть здесь принадлежала шайкам бандитов во главе с некими Юань Вэньцаем и Ван Цзо. Шестьсот головорезов, вооруженных старыми пистолетами, ружьями и мечами, держали в страхе почти весь окрестный Нинганский уезд, население которого составляло 150 тысяч человек134. Понятно поэтому, что прежде, чем получить «права гражданства» в Цзингане, Мао должен был установить дружеские отношения с грабившими эту округу «мужественными» людьми. И ему это удалось: не зря ведь он готовил себя к подобной встрече. В результате, по его собственным словам, он «захватил гору и стал королем»135.
История взаимоотношений Мао с «лесными братьями» стоит того, чтобы ее рассказать. Юань Вэньцай и Ван Цзо принадлежали к зависимым, неимущим кланам хакка, чьи предки переселились в этот
Едва вступив в Цзинган, в начале октября 1927 года, Мао послал почтительное письмо Юань Вэньцаю, предложив встретиться и обсудить ситуацию. Он выразил готовность преподнести Юаню в знак уважения сто винтовок, если тот позволит ему обосноваться в этих местах. От этого подарка бандит, у которого было всего шестьдесят плохих ружей, конечно, не мог отказаться, но гордость не позволяла ему взять оружие даром. Встретившись, Юань заплатил Мао тысячу серебряных юаней: это был щедрый жест, типичный для китайца. Традиция требовала от хозяина, приняв подношение, вознаградить дающего сторицей. В противном случае можно было «потерять лицо»: ведь гость и вправду мог подумать, что у хозяина есть проблемы. Мао оценил это и своей простотой и обходительностью понравился Юаню. Тому очень польстило, что такой большой человек (а он слышал о Мао как об одном из руководителей коммунистической партии) оказал ему знаки внимания. Расчувствовавшись, он даже сообщил Мао Цзэдуну, что и сам с прошлого года является членом компартии. Так ли это было на самом деле, кто его знает, но Мао сделал вид, что поверил. Через Юаня он установил связь с Ван Цзо, которому тоже подарил оружие (семьдесят винтовок с полным комплектом боеприпасов). На не шибко образованного Ван Цзо особое впечатление произвела эрудиция коммунистического вождя. «Ну и человек! — говорил он. — Один раз с ним поговоришь, а такое чувство, что будто бы лет десять только и делал, что читал книги!»136 Именно Ван посоветовал Мао обосноваться в Цыпине, находившемся под его контролем. На родине же Юань Вэньцая, в соседнем поселке Маопин, был развернут дивизионный госпиталь. Так как Мао был на пять лет старше Юаня и Вана, те стали назвать его «Мао дагэ» («большой брат Мао»). Оформление бандитского братства, по обычаю, было отпраздновано вином и жареной свининой.
Конечно, не все развивалось гладко. То и дело между бойцами Мао и разбойниками Юаня и Вана возникали стычки. Особенно по этому поводу возмущался Ван Цзо, который по натуре своей был человеком весьма недоверчивым. Основания для беспокойства у него, конечно, были. Ведь войска Мао превосходили «общество сабель» в три раза. «А что, если Мао отнимет у нас власть, — поделился он как-то сомнениями с Юанем. — Проглотит и не заметит». И тогда хитрый Юань придумал, как привязать Мао к себе. Он познакомил его с симпатичной сестрой своего старого друга и одноклассника из соседнего уезда Юнсинь, порекомендовав ее как хорошего переводчика местного диалекта. Звали эту девушку Хэ Цзычжэнь и было ей всего восемнадцать лет (она родилась в сентябре 1909 года). В отряде Юаня она находилась недавно, с июля 1927 года. Судя по всему, Юань, ценивший старые связи, относился к ней хорошо, а с его женой Се Мэйсян девица Хэ вообще была близко дружна. Благоволил к ней и Ван Цзо, подаривший ей маузер. Цзычжэнь (дословный перевод: «Дорожить собой») с шестнадцати лет была членом компартии, и в горы Цзинган ее направила местная юнсиньская парторганизация вскоре после того, как в поселке установилась власть «белых». Она была начитанной и политически грамотной, а главное — привлекательной, энергичной, живой и веселой по характеру. Она имела нежное овальное лицо, большие блестящие глаза и тонкую кожу. Не случайно ее детское имя было Гуйюань («Круглая луна в саду коричных деревьев») [43] . В общем, на Мао она произвела впечатление.
43
Как рассказывает ее дочь, Ли Минь, такое красивое имя дала ей ее бабушка, припомнившая старую поговорку: «Цветами коричного дерева встречают самых дорогих гостей, а золотую осень озаряет самая круглая и яркая луна».
Да и он ей тоже понравился, несмотря на то, что был старше на шестнадцать лет! Она знала, что он женат и имеет троих сыновей: он сам ей об этом сказал. Но ее ничто не могло остановить. Мао умел нравиться женщинам. А в то время, когда они познакомились, он был особенно неотразим. Очень худой, длинноволосый, с высоким лбом и томными печальными глазами, он поразил воображение Хэ Цзычжэнь. В нем чувствовалась не только физическая сила, но и необычайная интеллектуальная мощь. К тому же он был очень чувствителен, писал стихи, хорошо знал художественную литературу и народный фольклор. Таких людей молоденькая Хэ Цзычжэнь еще не встречала. Была ли это взаимная любовь? Или просто сексуальное влечение? Люди, знавшие их, рассказывают разное. Но кто может знать наверное? Чужая душа — потемки.
Ранней весной 1928 года Мао попросил Цзычжэнь выбрать время и помочь ему с работой над кое-какими рукописями. «Могу помочь, если только ты не посчитаешь, что у меня плохой почерк», — согласилась она. И на следующий день пришла
А та (бывает же так!) случайно узнала об измене мужа. Долгие месяцы не имела о нем вестей, а тут на тебе! Удар был настолько силен, что Кайхуэй решила покончить с собой. И наверное, сделала бы это, если бы не мысль о детях137. Два года, вплоть до кончины, носила она в себе обиду.
Между тем, пока Мао устраивал свою личную жизнь и создавал советы на границе Хунани и Цзянси, события в КПК развивались бурно. Как раз в тот день, когда он собирал войска в Вэньцзяши, 19 сентября, Сталин сам, наконец, принял решение об официальном выходе КПК из Гоминьдана и о начале борьбы коммунистов за создание советов в Китае. Указания об этом Цюй Цюбо получил через советского консула в Ханькоу на следующий день. Чжэн Чаолинь сообщает: «Я до сих пор помню, как… Цюбо и я пришли в русское консульство в Ханькоу. Пока я сидел в приемной, он вошел в кабинет. Выйдя из него, он сказал мне: „Интернационал прислал телеграмму о том, чтобы мы вышли из Гоминьдана“. К тому времени оба, и правый и левый Гоминьданы уже исключили нас»138. В конце сентября руководители китайской компартии отплыли на пароходе из Ханькоу в Шанхай139. Здесь, в глубоком подполье, они продолжили свою деятельность. Туда же вскоре отправился и Ломинадзе. А в октябре в Шанхай прибыл еще один представитель ИККИ, немецкий коммунист Гейнц Нейман (Мориц), выдававший себя за австралийского коммерсанта Грубера. Он, правда, в ноябре выехал через Гонконг в Кантон для подготовки там нового восстания. Это выступление, известное в истории как Кантонская коммуна, также, естественно, закончилось поражением. Одной из многочисленных жертв его стал известный нам Чжан Тайлэй, бывший переводчик Маринга и Бородина. Только по счастливой случайности военному руководителю восстания, Е Тину, удалось бежать.
«Белый» террор и авантюристическая политика восстаний вообще дорого обошлись компартии. К концу 1927 года она потеряла около четырех пятых своего состава: общая численность КПК сократилась с почти 58 тысяч до 10 тысяч человек.
Вот почему многие коммунисты, и не только Мао, зимой 1927/28 года вынуждены были отступить в деревню. Здесь, в отдаленных и труднодоступных районах, они развернули новую борьбу под продиктованными им из Москвы лозунгами советов. Но Мао все же был первым в этом деле. И как первому ему пришлось столкнуться со многим: и с непониманием товарищей, и с ненавистью завистников, и с упреками в «левом уклоне», и с обвинениями в «правом». Уже в сентябре его подверг уничтожающей критике советский консул и коминтерновский представитель в Чанше Кучумов — за отказ штурмовать Чаншу. В своем докладе и письмах в Политбюро ЦК КПК от 16 и 17 сентября Кучумов назвал «бездействие» хунаньского парткома «исключительно постыдным предательством и трусостью», потребовав от Политбюро немедленной реорганизации провинциального партийного руководства. Советский консул был убежден, что восстание в Чанше могло быть успешным, если бы Пэн Гунда и Мао Цзэдун не продемонстрировали «чудовищный пример филистерства китайского типа». В ответ на это Цюй Цюбо издал приказ о немедленном выступлении в Чанше. Одновременно он направил в этот город своего полномочного представителя Жэнь Биши, который действительно провел новую перестановку в руководстве парткома (при этом, правда, Пэн Гунда остался секретарем). Усилия Жэня, однако, никакого влияния на ситуацию не оказали, да он и сам быстро понял, что «момент восстания» в Чанше «был упущен»139a.
Следующий удар Мао получил на расширенном совещании Временного политбюро, проходившем в Шанхае с 7 по 14 ноября 1927 года. Руководили этим совещанием два эмиссара Москвы — знакомый нам Ломинадзе (он, правда, уехал в Россию 10 ноября, не дождавшись его конца) и представитель Красного интернационала профсоюзов Ольга Александровна Миткевич (партийные клички — Александрович и Ольга). Их вмешательство в работу Политбюро предопределило тяжесть тех наказаний, которые понесли организаторы бесславных восстаний. Сталину вновь потребовались козлы отпущения: как всегда, Москва отказывалась признать хотя бы долю своей вины за ошибочный политический курс. В отношении Мао Цзэдуна и его товарищей в решении совещания «О политической дисциплине» говорилось следующее: «Хунаньский провинциальный комитет в руководстве крестьянским восстанием полностью нарушил тактику ЦК, который неоднократно указывал, что в качестве главной силы восстания в провинции Хунань должны выступить крестьянские массы. ЦК также прямо предостерегал секретаря провинциального комитета товарища Пэн Гунда относительно такой ошибки, как военный оппортунизм, и требовал от провинциального комитета исправления этой ошибки… Расширенное совещание Временного политбюро ЦК постановляет наложить следующие взыскания на исполнительные органы партийных организаций и на ответственных товарищей, проводивших вышеуказанную ошибочную политику… Члены хунаньского провинциального комитета Пэн Гунда, Мао Цзэдун, И Лижун, Ся Минхань освобождаются от обязанностей членов провинциального комитета партии. Товарищ Пэн Гунда освобождается от обязанностей кандидата в члены Политбюро ЦК и оставляется в партии с шестимесячным испытательным сроком… Товарищ Мао Цзэдун выводится из кандидатов в члены Временного политбюро ЦК»1396. Именно в то время в Центральном комитете был даже пущен в оборот термин «маоцзэдунизм» как синоним «военного оппортунизма».
О выводе его из состава Политбюро Мао узнал только четыре месяца спустя, в начале марта 1928 года, когда к нему прибыл особоуполномоченный вновь созданного партийного комитета южной Хунани, некий Чжоу Лу. Это был самоуверенный молодой человек, считавший себя большим начальником потому, что заведовал южнохунаньским военным отделом. Партком, который он представлял, был создан за три месяца до того, в декабре 1927 года, и именно на этот партийный комитет ЦК возложил задачу реорганизации коммунистического руководства в горах Цзинган. (Общехунаньский партийный комитет в Чанше оказался к тому времени почти полностью разгромленным гоминьдановцами.)