Шрифт:
Издание выпущено при финансовой поддержке Комитета по печати и взаимодействию со средствами массовой информации
Издание Санкт-петербургской общественной организации «Союз писателей Санкт-Петербурга»
.
Предисловие
Книга Волкова захватывает от начала и до конца, от нее не отрываешься… все время чего-то ждешь, даже если не свершается особых событий, их не перестаёшь ждать – это уже огромное достоинство прозы. Тем более – романа. Книга эта – исповедь одного человека и его вопросы к самому себе. В какой-то мере – покаяние. И вопросы, вопросы…
Герои ее – люди сложной поры: последней из советских эпох, эпохи нелегких предчувствий, упадка и разочарований, бесконечных крушений – и все равно мечтаний. «…все мы тогда переживали духовный кризис; всем пошел четвертый десяток, страсти немного улеглись, колея жизни сделалась глубже, привычней, каждый ткнулся
Но сюжет книги – не эти разговоры сами по себе, но безудержное «качение» жизни с ее мрачной суетой и печальным разнообразием. Случайная женщина в жизни героя, со странным именем Винера. И у нее за стенкой платяного шкафа – сын… «Утром, еще в сумерках, я увидел перед постелью мальчика в ночной рубашке. Он стоял босыми ногами на полу и держал в руках свои тапочки. Что с тобой, Паша? – спросила Винера, приподнявшись на локте и прикрывая грудь углом одеяла. – Пусть дядины тапочки стоят у моей кровати, а мои тапочки стоят рядом с твоими, – сказал мальчик.» И тот, кто прочтет книгу, будет помнить наверняка, и более всего, именно эти ее эпизоды…
И катер, попавший в шторм на большом озере, и встречу героя с бежавшим зэком в пустом поселке, брошенном людьми – где Осокин остается один на один… с человеком? Или с собственной смертью?.. Смерть дочери при родах – девочки, которую ни он, Осокин, ни жена его так и не увидели. И она осталась в их жизни страданием и обещанием. И короткий безумный путь через ночь старого паровоза «СО» – «Серго Орджоникидзе»: у топки которого нечаянно соберутся главные герои… Они возьмут паровоз для съемок фильма, который у них не получится, и который никогда не выйдет в свет… Но здесь, у топки они узнают, что одному из них поставлен смертельный диагноз…Встреча с мужем другой, случайной в жизни героя женщины: Ренаты, ушедшей из жизни: «…Говорил он как всегда плохо: почти бессвязно, тягуче, с длинными паузами. Про то, что я тогда зря ходил, что «ей» все мои блага не нужны – грешен, предлагал: квартиру, деньги, жизнь «без проблем», – что она и не таких перед собой видела, но все это ей не нужно, что она все равно с ним, тогда, сейчас, всегда, смерти нет, она приходит, она и сейчас здесь, смерти нет, она улетела, она сейчас в астрале, и он тоже, когда торчит, и лечиться это жлобство, страх, а он не боится, он видел, как она уходила, и ей было не страшно, она даже хотела скорее, чтобы не было этого страшного лица, туда, где все равно, где все едино, а потом ее чем-то мазали, и еще что-то делали, и ей было все равно, и он играл ей на флейте из «Орфея», и они опять были вместе, и мне этого не понять.»
Эта книга – о чем-то главном в нашей жизни: о жизни, о смерти. Она про всех про нас. Она по-настоящему хорошо написана. И печатать ее надо потому, прежде всего, что ее следует читать!
Борис Голлер
Часть первая
Иногда мне хочется исчезнуть. Не умереть, а именно исчезнуть и посмотреть, что будет без меня, как будут жить мои родные, близкие, друзья. Наверное, так же, как живем мы, когда кто-то из нас умирает: сперва рыдаем, скорбим, потом постепенно привыкаем к отсутствию человека и начинаем жить так, словно его не было никогда, словно он вообще не рождался, и это так странно. Странно и то, что они все же как-то присутствуют в нашей жизни, в частности, в моей: я помню голоса, жесты, лица, я даже продолжаю говорить с некоторыми из них в своем воображении – говорят, это признак шизофрении или одиночества. Эти вещи, одиночество и шизофрения, чем-то близки, есть у них какое-то внутреннее родство. «Онтологическое» как говорят философы. Я проверял.
Я спрашивал у одного своего приятеля, страдающего маниакально-депрессивным психозом, общается ли он с кем-то, когда попадает на отделение в периоды обострений: осенью и весной. Нет, отвечал он, зачем? Я даже как-то встретил у него в зале свиданий одного нашего общего знакомого, друга юности, поэта, у которого все эти дела обостряются на почве пьянки: глюки, небо в шашечках, все враги, начиная с домашних. У него уклон маниакальный, он становится опасен, и когда начинается припадок, жена вызывает санитаров и сдает его в психушку. Его скручивают с трудом; он – астеник, жилистый, возбуждение придает ему
Я не поэт, но я бы на его могиле написал так: ты любил брать и со смаком описывать, как ты это делаешь. Вино, женщин. Были тут, впрочем, и свои штампы, как у профессионального актера: к высоким женщинам, а его, как человека небольшого роста, тянуло по большей части как раз к таким, – он подъезжал с фразой: Пушкин, как известно, тоже был невелик. И уточнял, как портной или гробовщик: один метр пятьдесят шесть сантиметров. И умереть в дурдоме на вонючих простынях. Жена, впрочем, почти всерьез считала его гением, винила себя в его смерти, в крематории ее отпаивали валерьянкой, подносили к носу ватку с нашатырем, а когда довезли до дома и усадили за стол, она стала хлопать рюмку за рюмкой, но не напилась, а словно остекленела: сидела, смотрела в точку, тихонько скулила и бормотала: веселитесь!.. сами веселитесь!.. нет тамады!.. нет больше тамады!.. Сын, парнишка лет пятнадцати, бледный, с длинной шеей, с первым пухом на щеках, похожий на страусенка, сидел рядом и утешал: не плачь, мама, сама же говорила, как ты устала, теперь отдохнем. И это были, как ни странно, самые правильные слова из сказанных в тот вечер. Так что лучше не исчезать, а умирать сразу, тем более, что так оно и будет, никаких иллюзий на этот счет я не питаю и все «свидетельства», а тем более «доказательства» всерьез не принимаю. Сказано: воздастся каждому по вере его. Ну что ж, воздастся так воздастся. Я считаю, что человек еще при жизни получает все, что ему положено: ад, рай. По этой шкале я сейчас, скорее всего где-то посередине, в чистилище. Все вроде нормально, но день на день не приходится: не люблю понедельники, пятницы, тринадцатые числа, високосные года. Из дурных примет делаю исключение только для зайцев и черных кошек. Первых стреляю из-под собаки, вторых, напротив, обожаю: есть в их раскосых желтоглазых мордах что-то от Нефертити.
Я и жену свою так выбрал, интуитивно, по внутреннему сродству, точнее, это случилось как бы само собой, но в семнадцать лет, когда ты после школы приезжаешь из провинции в большой город, один, свободный от родительской опеки, жизнь начинает течь не совсем по тем правилам, что внушались в школе, где ты мог быть и «одним из первых», «гордостью» и прочее. Тут таких «первых» как у дурня махорки, и место под солнцем надо отбивать заново. Особенно если поступаешь в театральный, где на каждое такое место прет с улицы человек сто. Я дошел до третьего тура. Там же и встретился со своей будущей женой, которая, впрочем, только на этом туре и появилась, а не шла с первого, как все.
Тогда нас оставалось человек тридцать при том, что мест на курсе было четырнадцать, и вот она появилась и еще двое с известными в те времена фамилиями. Они-то точно знали, что пройдут, держались в сторонке, смотрели рассеянно, поверх голов и, представляясь по фамилиям: Корзун! Метельников! – выставляли перед собой два вертикально сложенных пальца. Я выставил один, средний, Корзун меня ударил, тут же, перед дверью, за которой шел экзамен, я ответил, поднялся страшный шум, вышли члены приемной комиссии, у Корзуна носом шла кровь, у меня тоже, но моя кровь по сравнению с его кровью была ничто, на собеседовании меня завалили, он, естественно, прошел, сказал, что в будущем хочет сыграть Дориана Грея, говорят, сыграл, я не видел, но Анастасия, моя жена, говорит, что неплохо, в этом я ей верю. Она тогда сказала, что хочет сыграть Анну Каренину и Офелию, как в «Песне песней» – крепка как смерть любовь!
Ответ понравился; впрочем, она не старалась угодить, она действительно так думала. Она и сама была такая: все время как будто под легким кайфом, подкуривала «травку», как я потом узнал, я тогда был провинциальный юноша и знал только одно значение слова «план». Она и меня слегка подсадила, с Метельниковым, Корзуном, так, косячок за компанию, под кофеек, пиво.
Я тогда успел перекинуть документы в лесотехническую академию, поступил, а потом случайно встретил их всех троих на улице: привет! Привет! Как дела? Все ништяк! По кофейку?.. А может лучше пивка?.. Ну так кофе или пиво?.. Бросили монетку, выпал «орел» – пиво. Зашли в бар, взяли семь кружек, тарелку соленых сушек, все по кайфу, никаких обид, Корзун с Метельниковым базарят о чем-то своем, актерском: этюд, сверхзадача, а мы с ней сидим напротив, смотрим друг другу в глаза, и все так ясно. Игру придумали: один зажигает спичку, передает другому, тот опять ему, кто пальцы обожжет, бросит, тот проиграл. Те увидели, им тоже захотелось, спичка пошла по кругу, сперва так, потом на пиво. Я пару раз нарочно бросил, не стал ей передавать, Корзун с Метельниковым поняли, куда-то сразу заспешили, деликатные парни. Мы сидели еще минут пять, не больше, а потом тоже ушли, как подпольщики, условившиеся о чем-то очень важном, и расходящиеся попарно для безопасности и конспирации.