Мари Антильская. Книга вторая
Шрифт:
У нее было такое чувство, будто она видит его в последний раз.
Когда он миновал ворота и исчез из ее глаз за поворотом, она бросилась к себе в спальню и горько разрыдалась.
Впервые — при всех ее прежних приступах страха — на нее неминуемо надвигалась настоящая беда, и впервые она со всей ясностью осознала всю глубину разверзшейся перед ней бездны.
Теперь всякое могло случиться. Если Жак не вернется назад — Боже, сколько борьбы, сколько унижений и тяжких испытаний ждет ее впереди!
Она вздрогнула, подумав, что почти всякий раз, когда она изменяла Жаку, по какой-то таинственной причине ее проступки оборачивались страшными катастрофами. Она вспомнила Реджинальда де Мобре. Не успел кавалер покинуть остров, как на них напали караибы, нависла угроза английского вторжения. Потом перед глазами возникло лицо Жильбера д’Отремона, во всей его цветущей молодости и непреодолимой обольстительности, ей вспомнились колдовские чары его нежных ласк. А после Отремона генерал был тяжело ранен, прикован к постели, здоровье его оказалось серьезно подорванным…
И все-таки ей никак не удавалось до конца убедить себя, будто всему виною ее собственные грехи, будто это и вправду они приносят несчастье человеку, которого она любила больше всего на свете — во всяком случае, к которому была привязана сильней, чем к кому бы то ни было другому.
Нет, она никогда по-настоящему не любила Реджинальда и никогда не испытывала ни малейших чувств к юному Жильберу. Делая над собой усилие, она пыталась разобраться в себе, ставила себе в упрек свою чувственность, порочную податливость тела. Но есть ли в том ее вина? Ведь, если разобраться, все это не более чем зов плоти… И неужели генерал, узнай он о ее любовных похождениях, и вправду навеки оттолкнул бы ее от себя, никогда не простил бы неверности?
В конце концов ей пришлось смириться с очевидностью: она ничего не могла с собой поделать, такова уж, видно, ее натура. Ведь Жильбер ничего не делал против ее воли, да и Реджинальд, он просто явился вовремя, чтобы она отдалась ему, а не Лапьерьеру. В сущности, какая разница — этот мужчина или любой другой? В любовных интрижках такого свойства души нет и в помине. Да и как ей там быть, коли она навеки отдана одному Жаку! Ведь только одному Жаку принадлежала она вся, целиком — сердцем, телом и душою! Всем лучшим, что было в ней! И все же…
И все же она пыталась найти все новые доводы, чтобы убедить самое себя. И не находила их. Она лишь задавала себе все тот же один-единственный вопрос: вернись теперь Реджинальд, как стала бы она вести себя с ним?
Ей нелегко было честно ответить на этот вопрос. Весь разум ее восставал, с негодованием отталкивая шотландца, но вся ее плоть — и в этом она не могла не признаться — страстно призывала его к себе.
Ну так что же, отдалась бы она его ласкам, если бы Реджинальд и вправду вернулся?
А Жильбер, случись ему нарушить ее одиночество, на которое она обречена теперь на несколько дней, когда ее непрерывно терзают мысли о генерале, жертвующем жизнью ради будущего своих детей — ее детей, в которых она души не чает и ради которых и сама бы, ни минуты не колеблясь, отдала жизнь, — если бы сюда вдруг явился Жильбер, хватило бы у нее твердости захлопнуть у него перед носом двери замка?..
Да! Конечно, так бы она и сделала! — кричал разум.
Но вся ее плоть сразу встрепенулась, затомилась, напряглась.
— Нет, ни за что! — взвизгнула она. — Ты должна открыть дверь этому Жильберу с нежными руками и шелковистой кожей, чьи поцелуи жгут как огонь! Тому Жильберу, который, особенно под покровом ночи, так напоминает тебе Реджинальда!
А что, если этот грех будет стоить генералу жизни, если ее неверность принесет беду любимому супругу?
Теперь, когда она уверена, что так бы оно и случилось, хватило бы у нее сил устоять перед соблазном? Смогла бы она избежать падения? Попыталась бы сделать хоть что-нибудь, чтобы снова не оказаться в объятьях мужчины?
Может, и попыталась бы, кто знает… Но она уже не сомневалась, что чувства снова подведут ее и опять одержит верх зов чувственной плоти, против которого она бессильна!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Байардель раскрывает душу
Мари находилась еще в гостиной, прикорнув на банкетке, когда до нее донеслись голоса, от которых она сразу вскочила. Впрочем, вот уже несколько минут, как ей слышался сквозь дрему какой-то шум со двора.
Голос кричал:
— Осторожней! Там решетка! Смотрите, не заденьте носилками!
Сердце сразу сжалось, почти замерло в груди. Она почувствовала, как ноги у нее подкосились, отказываясь ей повиноваться. Она предпочла оставаться без света — темнота больше подходила ее глубокой печали. Теперь она нашла в себе силы крикнуть:
— Эй, Луиза! Сефиза! Принесите свечи!
Должно быть, негритянку, как и ее, уже разбудили голоса во дворе, ибо она тут же явилась неслышными шагами, держа в высоко поднятой руке канделябр с зажженными свечами.
— Поставь-ка подсвечник на стол! — едва слышно распорядилась Мари. — И иди помоги мне.
Она была не в силах подняться. Сефиза схватила ее за плечи и, потянув на себя, приподняла с банкетки. Мари застонала от боли, и ей удалось наконец подняться на ноги.
— Ступай открой двери, — тихо приказала она. — И принеси еще свечей! Боже мой! Пресвятая мадонна, что же там случилось?..
И вдруг в ней пробудился какой-то слабый луч надежды. Ведь кто-то сказал, чтобы не задели носилками решетку! Выходит, на них лежит раненый… Значит, есть еще надежда! Для женщины с ее волей и характером одного этого восклицания хватило, чтобы побороть охватившую было ее панику. И, уже почти успокоившись, она подошла к столу, взяла в руку канделябр и направилась к выходу.