Мари Антильская. Книга вторая

Гайяр Робер

Глаза у него покраснели от бессонной ночи, проведенной у изголовья генерала. Он был очень бледен, и ей показалось, будто его бородку сотрясала едва заметная дрожь. Вся во власти тревоги и дурных предчувствий, она спросила:

— Ну что, как генерал?

— Сейчас он заснул, дитя мое, — ответил доминиканец. — Я пришел сюда, чтобы поговорить с вами о нем… Я не покину вашего дома…

Он будто намеренно прервал фразу таким манером, чтобы дать понять собеседнице, что отъезд его полностью зависит от состояния больного и он не покинет его до последнего

вздоха.

Она глубоко вздохнула и как-то зябко поежилась — несмотря на то, что в комнате было довольно жарко, ведь караибское солнце вот уже час как появилось в небе.

— Дитя мое, — проговорил он, — вам потребуется очень много мужества. Подумайте, это ведь свершается воля Господа. А нам ли судить помыслы Божьи, какие бы муки они нам ни несли! Если Господь решил призвать к себе такого человека, как наш генерал, стало быть, Богу угодно, чтобы он завершил свои дела, какие предначертано было совершить ему на этой земле. Зато он оставляет здесь людей, а нас многие-многие тысячи, кто знает, что он с честью исполнил миссию, выпавшую на его долю, помышляя единственно о нашем благе и в величайшем небрежении к своей собственной корысти…

Она перебила его:

— Скажите мне правду, святой отец… Он скончался?

Доминиканец отрицательно покачал головою.

— Нет, дитя мое, но генерал выразил желание провести последние мгновения своей земной жизни наедине с Господом…

— Я не понимаю, святой отец, что вы хотите сказать, — призналась она.

— Иными словами, дитя мое, генерал желал бы видеть вас и ваших детей. Он уже написал завещание и теперь хотел бы сказать вам последнее «прости», чтобы потом уже более не думать об этом мире. Догадываюсь, мадам, какие глубокие страдания доставит вам мысль, что вы будете лишены последнего утешения не отходить от его изголовья до самого конца, но как бы ни была велика ваша скорбь, вам придется смириться, подчиняясь последней воле умирающего. Надеюсь, у вас хватит мужества.

Мари вся застыла и только ответила:

— У меня хватит мужества.

— Но прежде всего, — снова заговорил святой отец, — генерал хотел бы видеть судью Фурнье. Вы не могли бы послать кого-нибудь за ним? Но лучше, мадам, действовать без всякого промедления. И надобно попросить судью, чтобы он, такова воля генерала, явился сюда с бумагами судебного разбирательства по делу Бурле.

— Хорошо, святой отец, я тотчас же пошлю кого-нибудь за судьей.

Доминиканец снова низко склонился перед Мари и, не прибавив более ни слова, поднялся наверх к больному.

Час спустя, даже прежде, чем Мари успела повидаться с супругом, явился судья Фурнье и, не пробыв у изголовья умирающего и четверти часа, тут же снова спустился вниз. Он покинул Замок На Горе с ошеломленным видом человека, который так и не понял, что же с ним произошло. Когда Мари провожала его до дверей, он не смог сдержать восклицания:

— Ничего не понимаю! Этот Бурле вполне заслуживает того, чтобы десять раз вздернуть его на виселицу! А генерал потребовал, чтобы я в его присутствии

сжег все бумаги по его делу! И теперь мне придется выпустить этого негодяя на свободу! Просто уму непостижимо!

И он, как-то странно подпрыгивая, устремился к воротам в таком глубоком изумлении, что чуть не проскочил мимо своей привязанной к столбу старой клячи, потом все-таки забрался в седло и исчез из виду.

Мари вышла во двор. Глаза ее рассеянно блуждали по бухте.

Море было таким зеленым, каким бывало в погожие дни. Теперь от страшных пожаров в Сен-Пьере почти не осталось никаких следов, разве что виднелись кое-где почерневшие развалины — единственные свидетельства бедствий, причиненных извержением вулкана. На своей обычной якорной стоянке стояли корабли береговой охраны.

Внезапно Мари охватила дрожь: к порту на всех парусах приближался фрегат. Он находился еще далеко, и у молодой женщины не было никакой возможности разглядеть его на таком расстоянии, но корабль, покачиваясь на волнах, явно становился все ближе и ближе. Она долго не сводила с него глаз.

Появление корабля на Мартинике всегда вносило в их жизнь что-то новое, это был словно вестник из какого-то другого мира. Несмотря на все усилия обеспечить связь с внешним миром, остров все-таки оставался большой, просторной тюрьмой. И новый корабль был точно глоток свежего воздуха для томящихся в заключении…

Мари ни о чем не думала, да она на это сейчас и неспособна, слишком опустошена была ее душа.

Однако она вернулась в дом и принялась заниматься всякими обыденными пустяками. Время от времени она выходила во двор, чтобы бросить взгляд на корабль, который увеличивался в размерах с каждой минутой….

Вскоре она уже смогла явственно разглядеть: это и вправду фрегат, он бросает якорь. Ей даже было видно, как люди усаживались в проворно спущенные на воду шлюпки.

Кто бы это мог быть? Этого она знать не могла…

Она размышляла над этой загадкой, когда ее снова вернул к реальности голос доминиканца.

— Дитя мое, — обратился он к ней, — генерал желает с вами попрощаться…

Она сама удивилась, что уже не почувствовала при этих словах прежней нестерпимой боли — вошла в дом, позвала Луизу и попросила ее привести детей. Однако не стала дожидаться малюток, одна вошла в комнату умирающего.

Увидев ее, Жак почти уже угасшим голосом позвал:

— Мари!..

Она бросилась к постели и упала на колени.

— Жак!.. — только и смогла произнести она.

Они смотрели друг на друга, не в силах вымолвить ни единого слова.

И долго оставались так — безмолвные, неподвижные. Наконец Жак произнес:

— Моя милая Мари, всем счастьем, какое выпало мне на этой земле, я обязан вам. Не знаю, были ли вы верны мне, но верю, что это так. Впрочем, какое это имеет значение! Я хочу поцеловать вас в последний раз, благословить наших детей, а потом сделайте милость, оставьте меня наедине с Господом, отец Фейе совершит все необходимое, примет мое последнее «прости»…