Мари Антильская. Книга вторая
Шрифт:
Она вдруг заглянула прямо в глаза служанки, и от этого взгляда той сразу стало как-то не по себе. Никогда еще не читала она на лице своей госпожи такого смятения, такого лихорадочного волнения и такой непоколебимой решимости.
Теперь Мари заговорила совсем другим тоном, торопливо, скороговоркой, будто вся во власти душевных переживаний и горьких сожалений.
— Нет! — воскликнула она. — Откуда тебе знать, что, будь Лефор здесь, Лапьерьер был бы уже мертвецом! Его бы уже не было на свете! Ты поняла, просто не было бы на свете! Стоило
— Ой, страх какой! — испуганно воскликнула служанка.
— Я кажусь тебе жестокой, не так ли? — чуть успокоившись, продолжила Мари. — Может, оно и так, но это сильней меня! Во мне будто что-то вдруг переменилось. И это произошло помимо моей воли. Просто я вдруг поняла, что стала совсем другой, вот такой, какой ты меня сейчас видишь. И не могу отогнать от себя мысль, что, будь у меня за спиной такой человек, как Лефор, все было бы совсем по-другому… Я сама могла бы править этим островом!
После торжественной церемонии по случаю прибытия генерал-губернатора Лапьерьер пригласил отобедать своего любимого адъютанта Мерри Рула, а вместе с ним и капитана Люже.
Люже, моряк лет тридцати от роду, с открытым лицом, ничем не походил на типичного морского волка, какие обычно плавали в этих широтах. Вряд ли можно было найти человека, который был бы менее его склонен к рискованным поступкам и которому бы более претили всяческие авантюры.
В этих особенностях своего характера он был точной копией генерал-губернатора и, возможно, именно благодаря этому сходству так привязан к де Туаси.
Сразу было видно, что капитан Люже во сто крат больше предпочел бы плавать совсем в других краях, а не на этих залитых солнцем параллелях, совсем в других водах, а не в этих обдуваемых западными ветрами морях, ибо ни в малой степени не ощущал той якобы неповторимой романтики Антильских островов, о которой ходило так много разговоров в Европе. Легкая жизнь, какой прельщали людей вербовщики, наслаждение вечной весной — напрасно искал все это Люже с тех пор, как попал в тропики.
Все это он и пытался во время обеда изложить Лапьерьеру.
— Вот в чем я и вправду убедился, так это в том, что если здесь поутру заколоть свинью, которой можно прокормиться целую неделю, то не пройдет и трех часов, как она уже вся будет кишеть червями толщиною в палец. Что я знаю, это то, что ни один честный моряк, плавающий в этих морях, никогда не уверен, доберется ли до порта целым и невредимым, ведь их бороздят сотни корсарских кораблей, нагло цепляя на мачты флаги, на какие не имеют ни малейших прав! И губернаторы смотрят на это сквозь пальцы! Мне удалось убедить господина де Туаси принять на этот счет некоторые меры. Теперь капитан любого корсарского или пиратского судна и вообще любого корабля, который плавает не под своим флагом, должен тут же предстать перед судом, причем приговор будет приводиться в исполнение без всякой задержки!
— Это весьма своевременный
— Я уверен, что если бы снарядить и как следует вооружить мощный флот, которому не смогли бы противостоять самые отчаянные испанские и английские корсары, то никто бы во Франции уже не боялся более отправиться сюда, на острова!
— Увы! — вздохнул временный губернатор. — Сомневаюсь, чтобы это входило сейчас в намерения Регентства! Там, во Франции, сейчас слишком озабочены войной и фрондой, чтобы думать о нас, а Островная компания ни за что не допустит вооружения кораблей ради защиты возможных будущих колонистов.
Люже с горечью усмехнулся и покачал головой.
— Там, во Франции! — воскликнул он. — Да, мы воюем сейчас против Испании и против императора. Но нашим с вами землякам и этого мало, они норовят воевать и с итальянцами, которые не сделали для нас ничего, кроме хорошего… Они ненавидят Мазарини, ненавидят Патричелли Эмери только за то, что его назначил суперинтендантом финансов сам кардинал… Хорошо, теперь Мазарини отослал Эмери прочь — и что же, снова крики, снова недовольство, даже бунты. Спрашивается, почему? Да только потому, что Мазарини, видите ли, изволил объявить, будто Эмери возвращается в свои поместья. И всем сразу интересно: «Откуда у этого итальянца вдруг появились поместья во Франции?»
— Все дело в том, — заметил Лапьерьер, — что Мазарини, так же как и Эмери, явились во Францию без гроша в кармане, что дает основания заподозрить, будто они обогатились за счет нашей страны…
Люже нахмурил брови.
— Мазарини — человек государственного ума, — уверенно заявил он. — Уж он-то умеет подбирать достойных людей. И вот вам еще одно доказательство: ведь это он назначил господина де Туаси на место господина де Пуэнси!
Лапьерьер понял, что совершил оплошность, покраснел и попытался выкрутиться из неловкого положения.
— Мы здесь, на Мартинике, — пояснил он, — слишком далеко от Франции, чтобы составить себе верное представление о людях и о том, что там происходит… Достаточно клеветы какого-нибудь шпиона, и вот достойный человек превращается в разбойника… Я не имел чести лично знать кардинала Мазарини, однако то, что вы изволили мне поведать, вполне убедило, что это и впрямь наилучший правитель из всех, кого мы знали до нынешних времен.
— Ну, наилучший, — вновь вступил в разговор Люже, — это, быть может, слишком сильно сказано, не забывайте, ведь у него был блестящий предшественник — кардинал Ришелье!