Мари Галант. Книга 1
Шрифт:
Мобре тихо постучал и толкнул дверь.
Мари слышала стук, сомнений быть не могло: уж он постарался, чтобы она обратила внимание на его появление, однако не повернула голову, не шевельнулась. Такой он ее себе и представлял: преклонив колени, стоит на диванной подушке у постели усопшего. Руки на груди, голова чуть опущена – молится горячо и самозабвенно. По обеим сторонам постели горит по свече, их пламя колеблется при малейшем ветерке, увеличивая тени, которые пляшут по стенам, превращаясь в пугающих демонов.
Мобре на цыпочках прошел вперед. Как он ни старался, сапоги скрипнули, но Мари снова не двинулась.
Мобре подошел к ней, перекрестился, потом ловко опустился на колени, поклонился покойнику, точь-в-точь как на его глазах тот делал когда-то сам перед алтарем в романских соборах.
Мари оставалась все так же слепа и глуха.
Режиналь задержал на мгновение взгляд на отвратительном лице покойника; это была физиономия ессе homo, [1] кожа цвета слоновой кости плотно обтягивала череп; черты лица, казалось, небрежно вырублены грубым резцом; нос сильно выдавался вперед, губы поджаты, скулы заметно проступали под кожей. В этом безжизненном теле еще угадывались величие и сила, толкавшие и направлявшие его на протяжении долгих лет. На короткий миг торжественная маска генерала до такой степени впечатлила шевалье, что он позабыл о собственных честолюбивых устремлениях и застыл под действием неведомых чар. Однако он был не из тех, кого можно надолго сбить с толку. Скоро он справился с волнением, опустился на колени рядом с Мари, но не погрузился, подобно ей, в благочестивую молитву, а, глядя прямо перед собой, затянул заунывным голосом, не лишенным, впрочем, мелодичности:
1
Вот человек (лат.) – слова, с которыми Пилат обратился к иудеям, указывая на Иисуса Христа, увенчанного терниями. (Здесь и далее примеч. пер.)
– Дорогая Мари! Дорогая! Я понимаю ваши чувства и разделяю их… Позвольте же другу – а я ваш друг – предостеречь вас от возможной слабости, неожиданного упадка сил, вполне возможных, если вы будете упорствовать и предаваться скорби. Как известно, вам еще понадобятся все ваши силы, как физические, так и душевные…
Мари перекрестилась и взглянула на шевалье.
– Режиналь! – молвила она. – Только подумайте: я никогда его больше не увижу… Я обязана подарить эти последние минуты ему.
– Разумеется, – подал он голос, – и я далек от мысли уводить вас от этих останков, скорее наоборот. Я лишь хотел предложить, дорогая, вас сменить. Вам необходим отдых…
– Сейчас речь не только о нем, но и обо мне тоже, – заметила она. – Чем дольше я пробуду здесь, тем дольше мне будет казаться, что он еще со мной… Вам не понять, до чего мучительно сознавать: завтра все будет кончено и никогда больше я не увижу его лицо, придется распрощаться с этим человеком навсегда!
– Ах, я отлично вас понимаю! Все понимаю, Мари… Но ведь завтра вам надлежит исполнить свои обязанности. А это будет ох как нелегко!.. Послушайте, дорогая, побудьте здесь до полуночи, а потом я приду.
Она задумчиво посмотрела на застывшее тело генерала и, похоже, заколебалась. Она не могла не признать, что шевалье прав. Ее обязанности отныне будут еще тяжелее, еще мучительнее, чем у генерала. В конце концов, она только женщина, и многие из ее окружения, члены Высшего Совета, вероятно, сочтут себя вправе воспользоваться хрупкостью и слабостью, присущими всем женщинам вообще. «В таком случае они просчитаются!» – решила Мари, но для этого ей в самом деле понадобится немало сил.
– Послушайте, Режиналь, – произнесла она, – я остаюсь до полуночи. Потом попрошу Луизу меня сменить. Не надо забывать: Луиза – наша кузина… Однако она слаба и хрупка. Вы могли бы прийти на смену ей. Благодарю вас за преданность и нежную дружбу, шевалье! Это так важно в трудную минуту!
Режиналь поднялся.
– Оставайтесь, Мари, – сказал он. – И ни о чем не тревожьтесь. Я зайду к мадемуазель де Франсийон и обо всем договорюсь. Побудьте здесь до полуночи, а потом отправляйтесь отдохнуть: вам это просто необходимо…
Она печально улыбнулась и едва слышно его поблагодарила. Режиналь галантно раскланялся, еще раз взглянул на покойника и на цыпочках двинулся к двери.
Он вышел. На сей раз дверь он прикрыл поплотнее и, уверенно миновав площадку, направился к лестнице.
На первом этаже он столкнулся с Жюли.
– Шевалье, ваша комната готова, – доложила она.
Он взял ее за подбородок и игриво произнес:
– Надеюсь, вы хорошенько взбили мою перину. Я также не люблю, когда плохо заправлено одеяло, зато обожаю свежие простыни. Поскольку поспать мне придется всего несколько часов, хочу провести их как можно приятнее.
– Думаю, вы останетесь довольны, – бросила она, собираясь, видимо, улизнуть.
Однако как и в прошлый раз, шевалье ловко ее перехватил и зашептал на ушко:
– Жюли! Возможно, я останусь здесь надолго, очень надолго… Вам будет приятно, если я поселюсь в этом доме?
Она жеманно захихикала, после чего с сомнением покачала головой:
– Боюсь, как бы ваше присутствие не явилось причиной какой-нибудь низости, – заметила она. – Петух в нашем курятнике – опасная затея… Соблазнительно, конечно, – прибавила она, рассмеявшись еще громче. – Теперь в доме остались одни женщины…
– Тсс! – промолвил он. – Тсс!..
Хотел прибавить что-то еще, но девушка вырвалась и побежала в буфетную. Он решил, что ничего ему больше не остается, как повидаться с Луизой де Франсийон: она, должно быть, уже уложила детей. Инстинктивно подняв глаза, он снова стал подниматься по лестнице.
Его высокие сапоги поскрипывали при ходьбе, но он и не пытался таиться. Подойдя к комнате девушки, он постучал, и почти тотчас Луиза ответила:
– Войдите!
Он медленно повернул ручку, шагнул и прикрыл за собой дверь со словами:
– Здравствуйте, дорогая…
Светя себе тяжелым медным подсвечником, Луиза одной рукой шарила в чемодане. Она резко обернулась, да так, что свечи дрогнули в чашечках. Тогда Луиза выпустила ткань, которую до того осматривала, и, пытаясь сдержать биение сердца, вскричала:
– Режиналь!
Она на мгновение растерялась, поискала вокруг себя взглядом, куда бы поставить подсвечник, остановила свой выбор на круглом столике об одной ножке и подошла к Режиналю.
Тот по-прежнему стоял посреди комнаты, словно дожидаясь, пока она приблизится сама. Он распахнул объятия, и она прижалась к его груди, счастливая, трепещущая с головы до ног, словно молодой озябший зверек в поисках теплого угла.
Она не могла ничего объяснить толком, то и дело повторяла, как заклинание, имя шевалье, и оно казалось ей сладчайшей музыкой: