Мари в вышине

Ледиг Аньес

Что, готов твой фруктовый салат?

Нет-нет, не хватает банана! Он на подходе…

Из этого потустороннего состояния меня выводит телефонный звонок. Жаклин, соседка Мадлен. Меня это настораживает. Нет, ничего серьезного, но лучше бы вам приехать, Мадлен вас спрашивает. Нет, на самом деле она не очень хорошо себя чувствует. Последние дни она очень слаба. Хорошо, еду.

Я бросаю в спортивную сумку кое-какие вещи – альбом и карандаши, как всегда, – и сажусь за руль, чтобы ехать к Мадлен.

Я, который в мечтах жаждал распробовать фруктовый салат.

Я позвонил в отдел, чтобы предупредить, что срочно отбываю по семейным обстоятельствам. У меня осталось несколько дней от отпуска, что очень кстати. Возможно, я ими воспользуюсь. Проведу с Мадлен столько времени, сколько надо, и не уеду, пока ей не станет лучше. Она со мной сколько возилась! Долг платежом красен.

31

На

этот раз, кажется, я влипла. Было трусостью с моей стороны вот так сбежать. С другой стороны, ничего особенного я не сделала. Ну, легкий поцелуй в щеку, нет, в уголок губ, нет, все-таки в щеку. Такой поцелуй ведь ни к чему не обязывает, верно? Я еще могу сдать назад, разве нет?

Это был необдуманный порыв. Меня так тронули его рисунки, что захотелось выразить благодарность. Я не нашла ничего лучшего. Проблема в том, что он ждет большего, и я это знаю. И теперь подумает, будто это был аперитив перед плотной трапезой. Я не слишком наивна. Он очень сдержан в своих наступательных планах. Жюстен, тот сразу двинул вперед тяжелую артиллерию, и я выкинула белый флаг. И тем не менее, когда мужчина кружит вокруг меня, пусть неявно, я это чувствую. Окулист внутри меня всегда зрит в корень.

Нет, не до трусов.

Даже Сюзи сказала, что он в меня влюблен, это ясно, как к бодалке не ходи. Она вечно переиначивает выражения, которые слышит, и меня это очень смешит. Кто яйцо украл, тот и корову сведет. И рыбку съесть, и журавля в небе. Глаза завирущие. И моя любимая: не убивай шкуру медведя, пока ее не купил.

В другой раз она спросила, когда я его поцелую, потому что она со своим кавалером уже разок целовалась во дворе. Эх, если б истории взрослых были так же просты и красивы, как в детстве…

А потом потянулись дни. Молчание. Легкий поцелуй состоялся в субботу. Я думала, он заедет в воскресенье. Никого. И в среду тоже. Ни письма, ни весточки. Что за дурацкая манера расставаться, не назначив следующей встречи! Может, от нежелания признать, что следующая встреча будет, а значит, это начало отношений. Я стала беспокоиться – первый знак, что я попалась. Я боялась, что с ним что-то случилось. Ну кому придет в голову сообщить мне об этом?! А в следующую минуту я говорила себе, что он просто не желает меня больше видеть. И вспоминала ту сволочь Жюстена, который уехал, не предупредив. Но я в это не верила. Не он, не сейчас и не вот так. У Жюстена за душой ничего не было, кроме трусости и подлости. А вот у Оливье… И потом, мы еще друг друга не распробовали. Если он из тех мачо, которые сматываются, получив что хотели, то концы с концами не сходятся. Тогда, может, это страх? Страх взять на себя обязательства, страх привязаться, страх перед моей неустойчивой ситуацией или перед тем, что вся пресловутая конструкция может рухнуть ему в физиономию, как раз в уголок губ?

В пятницу пополудни я позвонила в отдел и сказала, что мне нужно с ним поговорить.

– По какому поводу, мадам?

– По поводу дела Жан-Рафаэля Мартена.

От маленькой лжи еще никто не умирал.

– Я могу передать сообщение. Месье Деломбр отсутствует.

– Отсутствует? Я хотела бы поговорить непосредственно с ним. Когда он вернется?

– Не могу вам сказать, он в отпуске всю неделю, и мы не знаем, когда он вернется. Неотложные семейные обстоятельства, полагаю.

Я успокоилась: с ним ничего не случилось. Но чем объясняется это молчание? Раз семейные, значит речь о Мадлен. Или о ком-то из родителей? Вернулись? Умерли?

Я отправилась на дойку сильно озабоченная. Коровы нервничали. Поразительно, как они чувствуют мое душевное состояние. Тут никакой психоаналитик не нужен. Достаточно понаблюдать за скотиной во время дойки, и я знаю, как у меня дела. И потом, мой психоаналитик – Антуан. С ним я и проконсультировалась после ужина.

– Ага? Отплатил тебе той же монетой? Ты вон сколько заставила его ждать. Может, он решил испытать тебя.

– Ты же сам велел помариновать его!

– Да, ну и что? Моя стратегия не исключала, что и он решит помариновать тебя. В этом есть и хорошие стороны, разве не так?

– Не так!

– Конечно есть. Сейчас ты беспокоишься. Если б тебе было на него плевать, ты о нем даже не вспомнила бы.

– Ну и что?

– Ну и то: ты влюблена, и знаешь, что это означает?

– Нет.

– Что я в очередной раз прав.

– Ммм…

– Что, бесишься, а?!

– Да!

– Вот это мне никогда не надоест!

– Ну и что мне теперь делать?

– А вот это и делай.

– Что «это»?!

– Жди.

Я уложила Сюзи, которая спросила, когда Оливье придет в следующий раз. Она уже соскучилась. Больше, чем я. Хотя это еще вопрос.

Я

приняла ванну, чтобы расслабиться. Почти кипяток. Она благотворно подействовала на ком, узлом завязавшийся в желудке. Даже благотворней, чем новый трактор. Такова жизнь. Потом я спустилась, чтобы отвлечься и довести себя до полного изнеможения, заполняя на кухонном столе кучу деловых бумаг. Очень утомительные анкеты, требующие полной сосредоточенности. Если я буду думать о чем-то другом, расставляя галочки в клеточках, то наверняка ошибусь, а значит, не получу дотаций в конце года. Наживка в виде барыша, способного избавить от лишних тревог и дырок в бюджете. Хотя, имея в виду, в каком положении сейчас земледельцы, не наживка заставляет их заполнять формуляры, а инстинкт выживания. Не на одних коровах свет клином сошелся. Любой крестьянин одновременно бухгалтер, секретарь, метеоролог, ветеринар, механик, ботаник, и все это – ради куска хлеба. По крайней мере, когда он зарабатывает какие-то деньги. Иногда он их теряет, да-да, теряет, несмотря на ежедневный титанический труд. Пусть сменяющиеся президенты похлопывают коров по задницам на сельскохозяйственной выставке, дабы показать, как они любят деревню, все равно они и пальцем не пошевелят, чтобы заткнуть утечки. Не хватает молодых, которые могли бы заменить тех, кто уходит на покой. Попробуйте найти кого-нибудь, кто готов прийти на смену мужику, повесившемуся в собственном сарае, потому что так и не смог свести концы с концами, или же невесту старому холостяку, который векует бобылем, потому что ни одна женщина не пожелала жить на ферме в дерьме и нищете, кроме, может, какой-нибудь румынки. Да и то поискать. Мне хоть как-то удается выкручиваться. Я занимаюсь переработкой и продаю напрямую. Никто не может навязать мне цену на молоко. Я просчитываю, сколько мне надо, чтобы прожить. И потом, люди готовы заплатить за масло чуть дороже ради милой улыбки молочницы. И я мило улыбаюсь. Но вот за других у меня душа болит. На профсоюзных собраниях меня охватывает нечто вроде яростной печали, когда я вижу здорового молодца ста кило весом, который берет слово, начинает злобную речь, а заканчивает тем, что не может выдавить двух связных слов, потому что его душат слезы, столь обильные, что все равно неизбежно выплескиваются наружу. В результате он горько рыдает, потому что не знает, как жить дальше; в любом случае, ему глубоко плевать на то, что подумают остальные, которые, к слову сказать, сами молча глотают собственные слезы, потому что реветь у всех на виду – это последняя стадия перед тем, как оставить записку на кухонном столе и пойти застрелиться в амбаре. У меня от всего этого возникает желание надеть фригийский колпак и отправиться в Париж с французским флагом наперевес, чтобы дать хороший пендель министру сельского хозяйства, который о вышеозначенном хозяйстве не знает ничего, кроме чепухи из докладов, часто составленных людьми либо ничего не смыслящими в нашей работе, либо преследующими цели, прямо противоположные задачам нашего дела. Да и что он может сказать, министр этот: встаешь спозаранок каждое утро, триста шестьдесят пять дней в году, а то и триста шестьдесят шесть, коли год високосный, вкалываешь по пятнадцать часов в сутки, зимой в такой холод, что на кончиках пальцев появляются трещинки, и ты воешь всякий раз, когда моешь руки или просто заденешь за что-то пальцем, а летом в жарищу, когда вдали погромыхивает, молишься, чтобы грозовая туча не пролилась на едва высохшее сено, и все для того, чтобы услышать от банкира, что ему очень жаль, но ничего иного не остается, кроме как прибегнуть к еженедельным вычетам, потому что твой счет в безнадежном минусе. Плюс банковские начисления, понятно?! Стервятник.

Но у меня не такие красивые грудки, как у Марианны [26] . Наверняка ее грудки сыграли свою роль в революции, верно?!

Короче, в тот вечер я пребывала в обычном сварливом расположении духа, в которое впадаю, стоит мне задуматься о перспективах нашей профессии, когда телефон зазвонил.

– Это Оливье.

Я даже облегчения не испытала. От его голоса у меня холодок по спине пробежал.

– Что-то случилось?

– Мадлен умерла.

Он проговорил это без всяких эмоций. Холодно. Защитный панцирь. Только бы не показать, как ранимо то, что внутри. Как уязвимо. Но я-то знала, что все залито океаном слез. Но лишь бы держать все в себе и ничего не выказывать. Типично для мужчин! Даже для Антуана. Наверно, все дело в Y-хромосоме.

26

Марианна – национальный символ Франции со времен Великой французской революции. Ее изображают молодой женщиной во фригийском колпаке.