Марикита
Шрифт:
Сулхаму понадобилось всего десять минут, чтобы расправиться с предложенным угощением. За королевским же столом не торопились: давно уже зажглись на небе звезды, а в зале по-прежнему раздавался стук золотой и серебряной посуды и слышался звон бокалов, поднимаемых в честь короля Франции и короля Испании, обеих королев, инфант, мадемуазель де Монпансье и принцев двух стран.
При мадридском дворе не предавались распутству столь открыто, как в Пале-Рояле, и хотя Филипп V отличался не меньшим сластолюбием, чем регент Франции, он предпочитал скрывать свои наклонности. Елизавета, впрочем,
Вот почему по окончании трапезы, пожелав позабавить своих гостей, он вспомнил о турке и велел привести его во дворец.
Когда Сулхам услышал приказ короля, он, не торопясь, выбил пепел из своей трубки, удостоверился, что ножницы на месте за поясом, взял рулон бумаги, а затем воткнул свою пику перед палаткой в знак того, что в его отсутствие входить в нее не разрешается. После этого он, с неизменной саблей на боку, проследовал за пажем, который и привел его к королю.
Его кривые ноги, его горб, его манера здороваться вызвали приступ дружного смеха. Он же сохранял полное хладнокровие и обводил взглядом присутствующих и остатки десерта на столе. Потом он шагнул к Филиппу де Гонзага, сидевшему в конце стола, без церемоний взял с его тарелки пирожное, набил себе полный рот и знаком показал, что хочет пить.
Когда ему стали наливать вино в бокал, он улыбнулся, взял из рук виночерпия бутылку и залпом выпил ее содержимое до последней капли.
Филипп де Гонзага, шокированный такой фамильярностью, презрительно усмехнулся и нахмурил брови. Внезапно арийцу показалось, что он уже где-то видел горбуна, у которого была такая же привычка пить вино, и он стал внимательно рассматривать этого человека. Когда же Сулхам под смех присутствующих повел себя столь же бесцеремонно и с другими гостями, Гонзага подумал, что ошибся.
«Да нет, – сказал он себе, – у них-то и сходство только в том, что оба горбаты, а на этой грешной земле горбунов хватает. У этого и рост другой, и манеры, и даже взгляд; он поменьше, хромает и к тому же немой. Да и как можно допустить, что тот, кому сейчас положено присматривать за своей невестой, сам бросается в мои когти здесь, в Испании, где вся сила на моей стороне».
(Дело обстояло так, что у мадам де Субиз был приказ вручить послание регента королю Испании только после свадьбы мадемуазель де Монпансье. По-видимому, Филиппу Орлеанскому хотелось, чтобы покой двора во время этих празднеств не был нарушен, и чтобы падение Гонзага оказалось для него поистине ужасным, ибо его только что осыпали почестями.)
Итак, Гонзага решил, что не стоит ломать голову из-за смутного сходства, которое основывалось только на том, что оба человека были горбаты.
В то время как он предавался своим размышлениям, турок, с трудом усевшись в кресло, вырезывал портрет мадемуазель де Монпансье. Когда работа была закончена, он стал показывать ей портрет, держа его на фоне факелов.
Это вызвало взрыв восторга: настолько искусным и тонким было исполнение, что портрет казался живым.
Мадам де Вантадур немедленно захотела произвести фурор своим портретом, который был бы вырезан из черного атласа и имел
Ткань еще не принесли, и он от нечего делать снова принялся поедать сладости и осушил еще одну бутылку вина, изумив и восхитив присутствующих ловкостью, с какой это было проделано.
Зная, что Филиппа V обычно мало заботил этикет, когда за столом собирались члены семьи и приближенные, один из гостей воскликнул:
– Этот человек, должно быть, повидал немало стран и многое узнал!
– Было бы занятно его послушать, жаль, что он нем, – заметил другой.
– Ну же, Эзоп, скажи нам что-нибудь: мне кажется, ты нас водишь за нос, – сказал третий.
Тогда турок с готовностью продемонстрировал всем свой свернутый в трубочку язык, покойно лежащий в глубине рта и как бы давно уже парализованный.
Гонзага, поторопившийся подойти поближе, даже заглянул Сулхаму в рот. Немудрено, что имя Эзоп заставило его вздрогнуть.
– Все верно, – сказал он, силясь улыбнуться, – Эзоп лишен дара речи и это весьма прискорбно.
А горбун, указывая пальцем на всех присутствующих дам, не исключая и королевы, с помощью мимики как нельзя более ясно выразил то, чего не мог сказать: «Здесь достаточно дамских язычков, чтобы посудачить, и вовсе нет нужды еще и в моем».
Как только ему принесли атлас, он тут же вооружился ножницами и вскоре одарил всех портретами. Но если женщинам он постарался польстить, то к мужчинам был безжалостен. Многие из них, созерцая свои изображения, обнаружили, что носы у них стали длиннее, а все физические изъяны подчеркнуты, причем столь остроумно, что возмущаться этим было бы неблагоразумно из-за опасности вызвать насмешки со стороны дам.
Идея мадам де Вантадур оказалась блестящей и сулила принести немалые прибыли, потому что через неделю в Мадриде стало не хватать рамок для портретов тех, кто позировал неутомимому Сулхаму.
Ну а в этот первый вечер, обслужив всех гостей короля, художник добрался и до Гонзага, который поспешил пренебрежительно отозваться о силуэтах и отказался посидеть неподвижно хотя бы несколько минут. То ли случайно, то ли преднамеренно, но принц был последней моделью турка.
По всей вероятности, Сулхам выпил чересчур много вина (вопреки предостережениям Корана), потому что, когда он вертел в пальцах кусок ткани, он оказался настолько неловок, что его ножницы прорезали атлас как раз посередине лба.
Газ, служивший в качестве прозрачной подкладки, был красного цвета, поэтому создалось впечатление, что между бровей образовалось кровавое отверстие. Портрет Гонзага был испорчен.
– Турок явно перепил, и его руки утратили уверенность, – произнес чей-то голос.
С этим согласились все, включая и самого Филиппа Мантуанского. Мусульманин, как бы желая убедить всех в верности этого предположения, стал моргать глазами, подобно человеку, который сильно устал и которого одолевает сон.
– Отправляйся спать, Сулхам, – произнес сочувственно король, – и пусть тебе приснится что-нибудь веселое и радостное. Ты этого заслужил! Если твой талант оценят по достоинству, ты покинешь Мадрид богачом.