Мария Петровна

Дубчак Анна Васильевна

Наступила зима, и стало понятно, что отступать поздно, не выгонять же людей на мороз. А потом все как-то само собой наладилось. Зима их сблизила, примирила и успокоила. Сидя втроем в жарко натопленной кухне, они слушали метель за окном, пили чай с травами и коротали время в долгих разговорах.

Тимофей мурлыкал перед печкой, и огонь, отражаясь, играл в его янтарных, выпуклых глазах.

Мария Петровна скучала, когда студентки

где-нибудь задерживались допоздна, и поэтому, когда они наконец возвращались и, поужинав, сразу шли спать, сама шла к ним в комнату. Она не знала и не задумывалась никогда над тем, как относятся к ней квартирантки. Не могла она знать и того, что они попросту смеялись над ней, когда она заходила к ним в комнату. Худая, в трикотажной ночной рубашке, из которой остро торчали плечи, она усаживалась на высокий сундук, закидывала ногу на ногу, отчего сваливались непомерно большие валенки, и, пригладив на маленькой, с кулачок, словно высохшей, голове редкие седые пряди, начинала что-нибудь рассказывать.

Никто не знал, как в ту злосчастную зиму мучилась она зубами. Раз пришла вся заплаканная, с ртом, набитым ватой, села на кухне и промолчала до ночи. Что-то изменилось в ней, появилось в выражении лица жалкое и смешное. Поздно ночью, когда квартирантки засыпали, она плотно закрывала свою комнату, садилась перед зеркалом и осторожно проводила пальцем по гладким, почти зажившим деснам.. Потом доставала из буфета стакан и, вынув из воды новенькую розовую челюсть, примеряла ее и снова прятала в буфет.

А весной студентки ушли от нее, сами ушли, по своей охоте. «Далеко больно от училища, да и по лесу ходить вечерами страшно». И сразу стало спокойно, тихо в доме, и Мария Петровна с облегчением вздохнула…

Папироска погасла, а уходить не хотелось. Тимофей, приоткрыв один глаз, осмотрелся мутным взглядом и опять забылся сном. Солнце переместилось и высветило в густом бурьяне, в самом углу сада, старую прогнившую лодку. Казалось, она уже вросла в землю и трава растет теперь прямо из днища. Лодка, лодка-спасительница…

В один год наводнение было, весна жаркая, ранняя, талая вода затопила все вокруг. Вышла Мария Петровна рано утром на крыльцо, чтоб дров набрать, и дыхание перехватило от страха: сад затоплен, а возле самых ступенек вода плещется, холодная, черная. Ушла она в дом, хотела закурить от расстройства, а папирос не оказалось. Вдруг ее кто-то окликнул, выглянула она в окно и увидела две

лодки. В одной сидел сын теперешнего начальника нефтебазы, во второй она узнала свою лодку.

— Марь Петровн! — крикнул мальчик. Он был в фуфайке, радостный, возбужденный. Она вышла на крыльцо.

— Ты чего?

— Меня отец прислал, чтобы я вашу лодку отыскал и к крыльцу подогнал…

— Зачем? — удивилась Мария Петровна.

— Как зачем? — мальчик удивленно покачал головой. — А как же вы, интересно, в магазин выберетесь или в больницу, например?

— Твой отец действительно считает, что мне под силу доплыть до магазина?

— А здесь близко совсем… Еще он велел вам хлеб передать. — И он дал ей сверток.

— А ты сам-то сегодня в город не поедешь?

— Не-а. Не поеду. Мне уроки учить надо. А чего там делать-то?

— Да мне папиросы нужны…

— Это только завтра.

Его лодка качалась на воде, словно в нетерпении поскорее оттолкнуться от крыльца и поплыть дальше через лес, к озерам, а там — и в саму Волгу…

Никто не видел, а поэтому никто и никогда не узнает, как добиралась в тот день Мария Петровна до города. Никто не видел, как плыла она по тихим тополиным аллеям, касаясь веслами густых, разбухших от лопающихся почек веток, как плыла по высокой мутной воде, распугивая птиц и обещая им на обратном пути дать хлебца.

Тепло одетая, в высоких резиновых сапогах, она не торопясь добралась до ближайшего берега, спрятала лодку в кустах и дворами, не оглядываясь, быстро пошла в центр. Накупив хлеба и курева, вернулась и так же, по затопленному лесу, поплыла обратно. По пути кормила птиц, оставляя на отмелях и редких островках мелко крошенный хлеб. Когда подгребала к своему саду, залюбовалась закатом, как в зеркале отраженном в водной глади, слепящим, как на пожаре, верхушками дальних тополей, розовыми, еще голыми веточками смородины и залитым красным светом крыльцом…

— Тимофей, Тимоша-а, пойдем обедать, сынок. Пора. — Мария Петровна поднялась. — Ты слышишь меня, Тимоша?

— Маша!

Она вздрогнула и обернулась: за забором мелькнула кожанка.

— Коля?!

Поднялся ветер, зашумели, заволновались тополя, градом посыпались яблоки, где-то далеко-далеко, за озером, прокричала выпь…