Мария
Шрифт:
– Не пора ли дать лекарство? – спросил я.
– Кажется, пора.
– Спроси у мамы.
Мама взяла со стола лекарство, а я свечу, и мы подошли к постели. Услыхав мамин голос, отец открыл воспаленные глаза, но тут же загородил их рукой от света. Он привстал и снова пожаловался на боль в правом боку; обведя комнату затуманенным взглядом, отец что-то проговорил, мы уловили слово «жажда».
– Это утолит жажду, – сказала мама, подавая ему стакан.
Отец снова упал на подушки и, поднеся руки к голове, прошептал:
–
Мы уговорили его сделать еще одну попытку подняться, но силы изменили ему.
По маминому лицу было видно, как пугает ее эта слабость.
Присев на край кровати и опершись на подушку, Мария нежным голосом сказала больному:
– Папа, постарайтесь приподняться, выпейте лекарство. Я помогу вам.
– Попробую, дочка, – еле слышно ответил он.
Поддерживая левой рукой отца за плечи, она положила его голову к себе на грудь. Черные волосы Марии смешались с его благородными сединами.
Лекарство было выпито, и мама отдала мне стакан, а Мария осторожно опустила отца на подушки.
– Ах, Иисусе! Как он ослабел! – прошептала она, когда мы отошли к столу, чтобы поставить на место свечу.
– Это снотворное, – сказал я, чтобы ее успокоить.
– По он уже меньше бредит. Что сказал тебе доктор?
– Что необходимо выждать, прежде чем принимать более решительные меры.
– Пойди отдохни, мы справимся сами. Слышишь? Уже половина четвертого. Я разбужу Эмму, она останется со мной, а ты уговори маму тоже прилечь хоть ненадолго.
– Ты совсем побледнела, тебе потом будет очень плохо.
Она стояла перед маминым туалетным столиком и, отвечая мне, заглянула в зеркало и поправила руками волосы.
– Не такая уж бледная. Вот увидишь, ничего но случится.
– Если ты сейчас немного отдохнешь, возможно. Я позову тебя, когда рассветет.
В конце концов я добился, чтобы они оставили меня одного, и сел у изголовья кровати. Больной спал неспокойно, по временам он снова начинал бредить.
Целый час воображение рисовало мне ужасные картины всего, что может последовать за этим несчастьем, и при одной мысли сердце у меня сжималось.
День занимался: сквозь щели дверей и оконных жалюзи пробивались полоски света, огонек свечи померк, уже раздавалось пение утренних птах и гомон домашней птицы.
Вошел доктор.
– Вас кто-нибудь позвал? – спросил я.
– Нет, просто сейчас я уже должен быть здесь. Как прошла ночь?
Я рассказал ему о своих наблюдениях. Он пощупал пульс, глядя на часы.
– Никаких перемен, – проговорил он как бы про себя. – А лекарство? – обратился он ко мне.
– Принял еще раз.
– Повторим, а чтобы лишний раз его не беспокоить, тут же поставим и горчичники.
Все это мы проделали при помощи Эммы.
Доктор был заметно обеспокоен.
Глава XXXVII
Я с невыразимой нежностью любовался Марией…
В течение трех дней болезнь упорно не поддавалась стараниям доктора победить ее; симптомы были настолько грозны, что даже он не всегда мог скрыть овладевшую им тревогу.
Наступила полночь. Доктор незаметно вызвал меня в гостиную.
– Вам ясно, в каком опасном положении находится ваш отец, – сказал он. – У меня осталась единственная надежда на обильное кровопускание, больной к нему уже подготовлен. Если это средство и принятые вечером лекарства не вызовут к рассвету сильного возбуждения и бреда, трудно рассчитывать на кризис. Пора предупредить вас, – продолжал он после недолгого молчания, – что, если утром кризис не наступит, я бессилен. А пока что постарайтесь удалить отсюда сеньору: произойдет или нет то, чего я добиваюсь, ей здесь оставаться нельзя. Сейчас время уже за полночь, и вы можете уговорить ее немного прилечь. Если это удобно, попросите и сеньорит оставить нас одних.
Я заметил, что они наверняка откажутся, а если и согласятся, то мама будет в еще большей тревоге.
– Вижу, вы берете на себя заботу обо всем, не теряя мужества, которого требует создавшееся положение, – сказал доктор, тщательно осматривая при свете свечи ланцеты, привезенные в карманном несессере. – Не следует, однако, терять надежду.
Мы вышли из гостиной и принялись за подготовку к последнему средству спасения.
Отец по-прежнему находился в забытьи, бред не прекращался весь день и половину ночи. Чувствовалось, что силы больного угасают, он лежал неподвижно, не отзывался ни на одно наше слово, и только по глазам, которые порой едва приоткрывались, можно было понять, что он нас слышит; дыхание было хриплым, прерывистым.
Мама рыдала у изголовья, уткнувшись лицом в подушку и сжимая руку отца. Эмма и Мария при помощи Луисы, которая сменила на ночь своих дочерей, готовили ванну, где доктор собирался сделать кровопускание.
Майн попросил больше света; Мария подошла к кровати со свечой. По ее лицу струились невольные слезы, пока доктор занимался осмотром.
В час ночи, закончив кровопускание, которое считал последним средством, доктор сказал:
– В половине третьего я должен быть здесь. Если усну ненароком, разбудите меня.
И, указав на больного, добавил:
– Ему надо дать полный покой.
Уходя, Майн почти весело бросил девочкам несколько, шутливых слов о том, как важно старикам вовремя ложиться спать; за эту шутку его можно было только поблагодарить: ведь он хотел хоть как-нибудь успокоить их.
Мама вернулась посмотреть, не произошло ли за этот час какого-либо улучшения, но нам удалось убедить ее, что доктор возлагает надежды только наследующий день. Сломленная усталостью, она заснула в комнате у Эммы, где вместе с ней осталась Луиса.