Мария
Шрифт:
Мама постучала ко мне в дверь.
– Неужто тебя так сломила печаль? – спросила она, войдя в комнату. – Разве не можешь ты, как бывало, взять себя в руки? Это необходимо и для того, чтобы не огорчать отца, и потому, что именно ты должен поддержать Марию.
В голосе ее звучала мягкая настойчивость и глубокая нежность. Описав все выгоды, которые сулит мне эта поездка, но не скрыв и ожидающие меня суровые испытания, она закончила такими словами:
– Все эти годы, что я не увижу тебя, Мария будет
Тут я поднял опущенную на руки голову, и, взглянув друг на друга сквозь слезы, мы обменялись молчаливым обещанием.
– Теперь иди в столовую, – сказала мама, уходя, – и постарайся скрыть свою грусть. Мы с отцом много говорили о тебе, и, надеюсь, он найдет способ утешить тебя.
В столовой не было никого, кроме Марии и Эммы. Обычно, если отец не выходил к нам, я садился во главе стола. Девушки ожидали меня, сидя по обе стороны. Некоторое время мы молчали. Их лица, каждое по-своему прекрасное, выражали глубокую печаль. Но лицо сестры было не так бледно, глаза не светились томным блеском, как бывает после пролитых слез. Эмма сказала:
– Итак, завтра ты едешь на ферму?
– Да, но пробуду там только два дня.
– Возьми с собой Хуана Анхеля, пусть повидается с матерью; кто знает, может, ей стало хуже.
– Обязательно возьму. Ихинио пишет, что Фелисиана плоха, а доктора Майна, который навещал ее, вчера срочно вызвали в Кали.
– Передай Фелисиане самый нежный привет, – обратилась ко мне Мария, – скажи, что, если она не поправится, мы попросим маму и все вместе навестим ее.
Эмма прервала вновь наступившее молчание:
– Сегодня приходили Трансито, Лусия и Браулио, очень жалели, что не застали тебя, передавали привет. Мы хотим поехать к ним в воскресенье: они были так внимательны, когда папа болел.
– Поедем лучше в понедельник, к тому времени я уже вернусь.
– Видел бы ты, как они огорчились, узнав, что ты уезжаешь в Европу…
Мария отвернулась, будто бы разыскивая что-то на соседнем столике, но я заметил слезы, блеснувшие в ее глазах.
В это время вошла Эстефана и сказала, что мама зовет Марию.
Я прогуливался взад и вперед по столовой в надежде перехватить Марию, раньше чем она уйдет к себе. Эмма то и дело заговаривала со мной, пытаясь отвлечь от мучительных мыслей, она понимала, как мне тяжело.
Стоял тихий вечер, ни один листок на розовых кустах не шевелился, в кронах деревьев не слышно было ни шороха, только неумолчный ропот реки нарушал величавый, безмолвный покой. На синих откосах гор белели легкие тучки, колеблемые ветром, как белоснежный газовый шарф на темно-голубой тунике одалиски; прозрачный небосвод накрыл бесчисленные вершины, подобно опрокинутой урне лазоревого хрусталя, усеянной алмазами.
Мария запаздывала. Вошла мама и попросила меня пойти с ней в гостиную. Я решил, что она снова хочет утешить меня своими ласковыми обещаниями.
В гостиной на диване я увидел отца, рядом с ним сидела, не поднимая глаз, Мария. Отец показал мне на свободное место рядом с ней. Мама устроилась в кресле.
– Ну что ж, дочка, – обратился отец к Марии, которая, все так же опустив глаза, вертела в руках черепаховый гребень, – хочешь, я снова спрошу тебя о том, о чем спрашивал, когда вышла мама, а ты ответишь при Эфраине?
Отец улыбался, но она медленно покачала головой в знак отказа.
– Тогда как же нам быть? – настаивал он.
Мария украдкой взглянула на меня, и этот взгляд открыл мне все: дни нашего счастья не кончились!
– Правда ли, – снова спросил отец, – что ты обещаешь Эфраину стать его женой, когда он вернется из Европы?
Помолчав, она снова подняла на меня черные глаза и, тут же отведя смущенный взгляд, сказала:
– Если он этого хочет…
– А ты не знаешь, хочет ли он? – почти смеясь возразил отец.
Мария, умолкнув, залилась краской, и яркий румянец весь вечер не сходил с ее щек.
Мама смотрела на нее с материнской нежностью. Мне почудилось на мгновение, что это опять лишь один из снов, в которых я слышал полный любви голос Марии, видел ее блестящие от набежавших слез глаза.
– Ты ведь знаешь, что я хочу этого. Правда? – спросил я.
– Да, знаю, – прошептала она.
– Тогда объясни Эфраину, – сказал отец уже без улыбки, – на каких условиях ты и я даем ему это обещание.
– При условии, – проговорила Мария, – что он уедет с радостью… насколько это возможно.
– А еще, дочка?
– И еще – что он будет хорошо учиться, чтобы вернуться поскорее… да?
– Да, – отвечал отец, целуя ее в лоб, – и чтобы быть достойным тебя. Остальные условия будешь ставить ты. Значит, согласен? – обратился он ко мне, поднимаясь с дивана.
Я не мог произнести ни слова и только крепко сжал обеими руками его протянутую руку.
– Итак, до понедельника, – сказал он. – Запомни как следует мои наставления и почаще перечитывай памятную записку.
Мама подошла к нам, обняла обоих сразу, так что губы мои невольно коснулись щеки Марии, и оставила нас вдвоем.
Моя рука нашла на диване руку Марии, и мы долго просидели, не сводя друг с друга глаз, пока она не спросила:
– Какой папа добрый, правда?
В ответ я только кивнул, голос не слушался меня.
– Почему ты молчишь? Тебе по душе его условия?