Мария
Шрифт:
– Ты узнаешь меня?
Едва заметно она кивнула головой.
– Хочешь, я помолюсь за тебя?
Снова легкий кивок.
В пять часов я велел увести Хуана Анхеля от смертного одра матери. Ее некогда прекрасные глаза померкли и ввалились; нос заострился; изящно очерченные, хотя и толстоватые губы запеклись от жара; зубы утратили свой блеск. Слабеющими руками Най судорожно прижимала к груди распятие и тщетно пыталась повторить вслед за мной имя Иисуса, единственного, кто, как она верила, мог соединить ее с супругом.
Уже стемнело, когда она испустила последний вздох.
После того как служанки одели ее и, положив в
Я велел старшему слуге привести на ночь всех других читать молитвы. Они пришли в печальном молчании; мужчины и дети расположились на галерее; женщины преклонили колени вокруг гроба; окна комнаты выходили на галерею, и все могли молиться вместе.
Когда молитвы были прочитаны, одна из служанок затянула первую строфу песни, полной скорбной печали, – душераздирающую жалобу молящегося раба. Остальные вторили хором, и звенящие нежные голоса женщин и детей сливались с низкими голосами мужчин.
Я запомнил несколько стихов этой песни:
В беспросветной одиночке ни восхода, ни заката — здесь темнеют за решеткой только стены каземата. И звенят здесь только цепи, а прислушаюсь к затишью — замурованный навечно, даже ветра не услышу… Не увижу скал родимых, и леса отчизны милой, шелестевшие над зыбкой, не склонятся над могилой. [37]37
Перевод Б. Дубина.
Звучала скорбная песнь, при свете погребальных свечей сверкали слезы, струившиеся по лицам, и сам я не мог удержаться от слез.
Почти все слуги разошлись, несколько женщин остались молиться по очереди всю ночь, да двое мужчин сколачивали носилки, на которых гроб понесут в селение.
Стояла глубокая ночь, когда мне наконец удалось уложить измученного горем Хуана Анхеля. Я тоже прилег у себя в комнате, но голоса молившихся женщин и удары мачете, которыми рубили бамбук для носилок, будили меня, едва лишь я закрывал глаза.
В четыре часа Хуан Анхель еще спал. Восемь человек подняли носилки и отправились в путь, я пошел с ними. Управляющему, Ихинио, я наказал держать мальчика дома до моего возвращения, – мне хотелось избавить его от мучительного прощания с матерью.
Никто из провожающих Фелисиану не произносил ни слова. Попадавшиеся по дороге крестьяне, которые везли на рынок продукты, удивлялись этому, молчанию. По местному обычаю, сельские жители устраивают вместо ночного бдения отвратительные попойки в те ночи, когда родственники и соседи собираются в доме скорбящей семьи якобы для молитвы об усопшем.
Когда окончилась заупокойная служба, мы понесли гроб на кладбище. Могила была уже вырыта. У кладбищенских ворот нас нагнал Хуан Анхель – ускользнув из-под надзора Ихинио, он прибежал проводить мать.
Гроб поставили на краю ямы, но мальчик обхватил его руками и не давал опустить в землю. Пришлось мне вмешаться; обняв Хуана Анхеля и утирая ему слезы, я сказал:
– Твоей матери тут уже нет. Она теперь на небе, и бог не простит тебе твое отчаяние.
– Я остался один! Совсем один! – повторял бедняжка.
– Нет, нет, – уговаривал его я, – с тобой остался я, я очень люблю тебя и всегда буду любить. С тобой Мария, моя мама, Эмма… все мы постараемся заменить тебе твою мать.
Гроб был уже в могиле. Один из слуг бросил на него первую лопату земли. Хуан Анхель, вне себя, кинулся на слугу и вырвал из рук лопату; мы все в ужасе оцепенели.
В тот же день, около трех часов, установив крест на могиле Най, мы с ее сыном отправились обратно в горы.
Глава XLV
Каждая лилия, которая вырастет здесь, будет жестоким укором…
Прошло некоторое время, и печаль, угнетавшая сердца мамы, Эммы и Марии после смерти Фелисианы, качала смягчаться, хотя мы постоянно о ней вспоминали и говорили. Все мы старались утешить Хуана Анхеля своими заботами и любовью, ведь это было лучшее, что могли мы сделать для его матери. Отец объяснил мальчику, что он свободный человек, и хотя по закону должен оставаться до известного возраста под его опекой, может считать себя просто слугой в нашем доме. Негритенок уже прослышал о моем отъезде, он сказал, что больше всего хотел бы сопровождать меня, и отец пообещал исполнить его просьбу.
Несмотря на беседу накануне моей поездки в Санта-Р., отношения мои с Марией не изменились: призрак тайны по-прежнему овевал нашу любовь. Нам изредка удавалось погулять вдвоем в цветниках и в саду. Тогда, позабыв о предстоящей разлуке, Мария резвилась и бегала вокруг, собирая цветы в свой фартучек, а потом показывала их мне и заставляла выбирать самые красивые для моей комнаты; правда, иной раз она отнимала их, притворяясь, будто они нужны для украшения молельни. Я помогал ей поливать самые любимые ее растения, а она при этом подбирала повыше рукава, открывая свои прекрасные руки и не догадываясь, что я любуюсь ими. Мы усаживались на краю обрыва в зарослях жимолости, и следили за бурным течением реки, вьющейся по каменистому ложу в глубине зеленой долины. Мария любила показывать мне, как в облаках, озаренных отсветами заходящего солнца, возникают спящие львы, исполинские кони, развалины замков из яшмы и бирюзы, и с детским восторгом радовалась, придумывая эти чудеса.
Но если какая-нибудь мелочь напоминала нам о грозящей разлуке, Мария не отнимала у меня своей руки и, остановясь, искала затуманенным взором ответа в моих глазах.
Однажды вечером – этот счастливый вечер навеки сохранится в моей памяти – багряные отблески угасающего светила смешивались на нежно-сиреневом небе с бледными лучами восходящей луны, подобными свету лампы под алебастровым абажуром. Ветерок, играя, спускался с гор в долину; птицы торопились забиться в гнезда среди густой листвы. Мы медленно шли по саду, Мария держала мою руну в своих, а развевающиеся пряди ее волос то и дело нежно касались моего лба. Она склонилась головой ко мне на плечо, мы оба молчали. Вдруг в самом конце аллеи розовых кустов Мария остановилась и, взглянув на окно моей комнаты, сказала: