Мария
Шрифт:
– Конечно, ведь это была просто шутка, – откликнулся он, привольно раскинувшись в гамаке и утирая пот большим шелковым платком, благоухающим, как платочек юной девушки. – Так, значит, обжигает, а? Но дело в том, что вода и бренди – это единственные наши лекарства здесь, не считая змеиного яда.
– Поговорим серьезно. Что вы назвали шуткой?
– Мое предложение отдохнуть, дружок. Сам понимаешь, твой отец настоятельно просил меня все подготовить для твоего отплытия. Вот уже две недели, как приехал Лоренсо, и неделя, как тебя ждут гребцы
– Как я благодарен вам за исполнительность!
Он захохотал и, раскачав гамак, чтобы почувствовать движение воздуха, воскликнул:
– Неблагодарный!
– Это не так: вы ведь сами знаете, что я не могу, не должен задерживаться ни на час, мне необходимо быть дома как можно скорее…
– Да, да, конечно. Это было бы слишком эгоистично с моей стороны, – сказал он уже серьезно.
– Что вам известно?
– Что одна из сеньорит больна… Ты получил письмо которое я переслал тебе в Панаму?
– Да, спасибо. Как раз при отплытии.
– И тебе написали, что ей лучше?
– Да.
– А Лоренсо что сказал?
– То же самое.
Несколько минут мы молчали, потом управляющий привстал с гамака и крикнул:
– Маркое, пора обедать!
Вскоре появился слуга и доложил, что кушать подано.
– Пошли, – сказал, поднимаясь, мой хозяин. – Я проголодался. Когда хлебнешь бренди, сразу появляется аппетит. Эй! – крикнул он слуге, входя в столовую, – если нас будут спрашивать, говори: нет дома. А тебе обязательно надо лечь пораньше, чтобы подняться на заре, – обратился он ко мне, указывая место во главе стола.
Сам он и Лоренсо уселись по обе стороны от меня.
– Черт побери! – воскликнул управляющий, когда свет висячей лампы упал мне на лицо. – Ну и бородку привез ты оттуда! Не будь ты таким смуглым, я бы поклялся, что ты по-испански ни в зуб ногой. Я словно вижу перед собой твоего отца, когда ему было двадцать лет, но ты как будто повыше ростом. Да еще эта серьезность – без сомнения, материнское наследство… А не то-я был бы уверен, что сижу с былым молодым англичанином в первый вечер его высадки в Кибдо! Что скажешь, Лоренсо?
– Сущая правда, – отвечал тот.
– Видел бы ты, – продолжал хозяин, обращаясь к Лоренсо, – возмущение нашего англичанина, когда я предложил ему погостить у меня два дня… Рассвирепел до того, что заявил, будто мой бренди чего-то там у него обжигает. Будь я проклят! Я испугался, как бы не изругал меня! Вот поглядим, понравится ли тебе вино, может, хоть оно заставит тебя улыбнуться. Ну как? – спросил он, когда я пригубил рюмку.
– Прекрасное.
– Я просто дрожал, что ты и его отвергнешь. Это лучшее, что я мог достать тебе на дорогу.
Жизнерадостность моего хозяина не изменила ему ни на миг за все два часа. В девять он отпустил меня, пообещав, что будет на ногах в четыре утра и проводит нас до пристани. Пожелав мне спокойной ночи, он добавил:
– Надеюсь, завтра ты не будешь жаловаться на крыс как в прошлый раз. Твоя бессонная ночь им дорого обошлась: с тех пор я повел с ними войну не на жизнь а на смерть.
Глава LVII
Над рекой луна сияет, – и плеск весла…
Славный друг постучался ко мне в дверь ровно в четыре утра, но я уже целый час ждал его, готовый к отъезду. Вместе с ним и Лоренсо мы выпили на завтрак бренди и кофе, гребцы перенесли в каноэ мой багаж, и вскоре все были на берегу.
Большая полная луна уже заходила и, выглядывая из черных туч, заливала дальние леса, прибрежные мангровые заросли и спокойную гладь моря трепетным бледно-желтым светом, подобным сиянию погребальных свечей, озаряющих мраморный пол и стены склепа.
– Когда же увидимся? – спросил управляющий, отвечая на мое объятие и пожимая мне руку.
– Возможно, очень скоро, – отвечал я.
– И опять в Европу?
– Как знать.
Этот весельчак на сей раз показался мне очень печальным.
Когда наше каноэ отчалило, он крикнул:
– Счастливого пути!
И, обращаясь к гребцам, добавил:
– Кортико! Лауреан! Берегите его, берегите как зеницу ока!
– Не беспокойтесь, хозяин, – дружно ответили оба негра.
Мы были уже в двух куадрах от берега, но я все еще различал белый силуэт нашего друга, стоявшего на том же месте, где мы распрощались.
Погребально-мрачные желтоватые отсветы луны из-под. набегающих облаков провожали нас, пока мы не вошли в устье Дагуа.
Я стоял в дверях грубо сработанной «каюты» с полукруглой кровлей, сплетенной из тростника, лиан и платановых листьев, – такое сооружение на реке называют-«ранчо». Лоренсо, устроив для меня в этом плавучем гроте нехитрую койку на бамбуковых козлах, присел рядом и, опустив голову на колени, как будто задремал. Кортико (или Грегорио, как назвали его при крещении) сидел на веслах ближе к ранчо и время от времени мурлыкал какую-то негритянскую песенку. Атлетический торс Лауреана в бледном свете уже почти невидимой луны казался статуей гиганта.
Лишь еле слышное хриплое и однообразное пение лягушек в мрачных мангровых зарослях да приглушенный рокот бегущей воды нарушали торжественное безмолвие, присущее пустыне, погруженной в предутренний сон, столь же глубокий, как сон человека в последние часы ночи.
– Хлебни глоточек, Кортико, и спой еще эту печальную песню, – сказал я низкорослому гребцу.
– Иисусе! Вам она показалась печальной, хозяин?
Лоренсо отлил из рога изрядную долю анисовой в подставленную гребцом тыквенную чашку, и тот продолжал: