Маркиз де Сад. Великий распутник
Шрифт:
Летом 1794 года количество казней, насчитывавшее до того сотню в месяц, выросло до двухсот в неделю. В июне произошли изменения в законе. Теперь основой для вынесения приговора являлось просто подозрение, и о хоть каком-то доказательстве вины перестали и думать.
Как очень верно заметил соратник Робеспьера Жорж Кутон, "гильотина перестала быть наказанием, но стала эффективной машиной для уничтожения".
И кончилось все это тем, что Конвент не вынес "неутомимой работы" Робеспьера и позволил себе возмутиться. Когда зарвавшегося диктатора пришли арестовывать, он попытался убить себя, но лишь покалечил себе челюсть выстрелом из пистолета. На следующее утро он был обезглавлен. В тот же день не стало и Жоржа Кутона.
После этого в стране установился полнейший революционный беспорядок, что, как ни странно, спасло нашего героя. Точнее, спасла его процессуальная анархия, которая в результате террора ничуть не уменьшилась, а напротив, лишь углубилась.
А теперь вернемся к вопросу о крещении нашего героя. Как мы помним, его хотели назвать Альдонсом, а записали в метрике Донасьеном-Альфонсом-Франсуа. Имя Франсуа вообще было взято случайно и не прижилось. Имя Альфонс нашему герою никогда не нравилось, и он себя им никогда не называл. В брачном контракте он был записан как Луи-Альдонс-Донасьен де Сад. С началом революции компрометирующая дворян частица "де" была отброшена, и он стал просто Луи Садом. А вот в эмигрантских списках он значился как Альдонс-Донасьен де Сад. В конечном итоге произошла путаница имен, и никому и в голову не пришло, что Донасьен-Альфонс-Франсуа де Сад, Альдонс-Донасьен де Сад и Луи Сад — это одно и то же лицо.
К тому же в Париже в то время, несмотря на постоянную работу гильотины, насчитывалось более восьми тысяч заключенных, а учет во вновь создаваемых тюрьмах функционировал плохо.
Короче говоря, когда 27 июля 1794 года солдаты пошли по тюрьмам собирать обвиняемых для доставки в Трибунал, пятерых из двадцати восьми обнаружить не удалось. Одним из "пропавших" оказался наш герой, и перед революционным судом он так и не предстал.
В результате 15 октября 1794 года его вообще выпустили на свободу.
Таким образом, продолжительность его пребывания в "застенках революции" составила 10 месяцев и 6 дней.
Трудности, с которыми гражданин Сад столкнулся, выйдя на свободу в 1790 году, оказались ничем по сравнению с теми, что ожидали его осенью 1794 года, когда он покинул Пикпюс.
Вернувшись к своей Констанции в дом на улице Нёв де Матюрен, он обнаружил наличие долга в 6000 франков и полное отсутствие средств, чтобы погасить хотя бы часть этой суммы. Наш герой не просто обеднел, он разорился. И все дело заключалось в том, что в департаменте Воклюз он значился в списке эмигрантов, а посему арендаторы и не думали выплачивать ему ренту.
Дом на улице Нёв де Матюрен не отапливался, поскольку платить за топливо было нечем. Холод усиливался, и от мороза у Сада даже замерзали чернила.
Во время своего длительного тюремного заключения Сад не видел сыновей, и узнал он о них следующее: его младший сын — 25-летний Клод-Арман де Сад — под предлогом того, что выполняет свой долг члена рыцарского ордена, отправился на Мальту, а 26-летний Луи-Мари де Сад подал прошение об отставке с должности штабного офицера и начал путешествовать по Франции, занимаясь рисованием и ботаникой.
За обоими молодыми людьми режим вел строгое наблюдение, и, когда они уехали, их имена были тут же внесены в эмигрантские списки. Дело в том, что любой член аристократической семьи, местонахождение которого невозможно было установить, по воле революционеров-бюрократов тут же попадал в перечень выехавших из страны. То есть в список врагов революции. И тут никаких иных толкований не допускалось. Но самое трагическое заключалось в том, что во всем этом "сумасшедшем доме" и сам гражданин Сад значился в списке эмигрантов у себя в Лакосте лишь по той причине, что исполнял свой "революционный долг" в Париже.
Все это выглядело каким-то затянувшимся бредом, но, как говорится, нет ничего более постоянного, чем временное, а глупость — это основная движущая сила истории.
Царство Террора закончилось не сразу. Наш герой еще некоторое время жил в страхе, что его все же найдут и отправят на гильотину Как потом выяснилось, 22 августа 1794 года в Комитет Общественного Спасения пришло от него прошение об освобождении. Там все же сделали запрос в секцию Пик, а там подтвердили, что гражданин Сад никакой не враг революции, а наоборот, активный ее сторонник. И было принято решение о его невиновности. Правда, оно явно запоздало, так что если бы не путаница с: именами, не избежать бы маркизу де Саду смерти.
После падения Робеспьера из тюрем выпустили многих арестованных граждан. Освободили и членов семьи де Монтрёй. Но и тут получился какой-то курьез: они вышли на свободу даже раньше, чем пытавшийся спасти их Донасьен де Сад. Однако Клод-Рене Кордье де Лонэ де Монтрёй так и не пришел в себя после заключения и психологического шока, обрушившегося на него, когда он вдруг обнаружил, что весь мир перевернулся с ног на голову. И через шесть месяцев после освобождения, в январе 1795 года, он умер.
Выйдя на свободу, наш герой с удивлением для себя обнаружил, что порнографическая репутация его "Жюстины" достигла небывалого размаха. Эта его книга стала выходить в разных местах да еще с набором гравюр неприличного содержания. Таким образом, с каждым годом причин скрывать свою причастность к "Жюстине" у Сада становилось все больше и больше.
Его пьесы продолжали упорно отвергать, но зато в 1793 году вышел в свет многотомный роман "Алина и Валькур, или Философский роман" (Aline et Valcour, ou le Roman philosophique).
Затем, в 1795 году, в Лондоне были изданы два тома его сочинения "Философия в будуаре" (La Philosophie dans le boudoir) с пятью эротическими иллюстрациями.
Эта последняя книга была написана им в тюрьме Пикпюс. Главная героиня произведения, пятнадцатилетняя красавица Эжени, стала ученицей трех мужчин и одной женщины, и те принялись преподавать ей не только практические навыки любви, но и излагать свои циничные взгляды на религию, историю и нравственность. В романе, с одной стороны, имела место масса сцен с примерами сексуальной жестокости, пороков и зверств, а с другой стороны, "Философия в будуаре" выглядела явной иронией с обличением "добродетельной республики" и Робеспьера с его фальшивыми установками на всеобщее счастье одних, построенное на кровавой бойне других.