Маркус Вольф
Шрифт:
От каких психических расстройств страдали граждане ГДР?
— Депрессия, страх. Они боялись. Постоянно всего боялись. Они чувствовали, что на них давят, что их принуждают. Они должны были подчиняться начальнику, строго соблюдать дисциплину. Им не хватало внутренней свободы. Несколько лет жизни в таких условиях приводили к депрессии.
«В последние годы существования ГДР антифашистские заверения стали словесной шелухой, — писал Маркус Вольф. — Но антифашизм всё еще жил в искусстве, в высших учебных заведениях и в диссидентских кружках. Эти люди были убеждены в том, что в ГДР можно создать
Заместитель министра культуры ГДР Клаус Хёпке, который в нацистские времена был членом юнгфолька — детской нацистской организации, с изумлением рассказывал мне, что в Москве крупные советские чиновники его частенько спрашивали:
— А правда, что у вас в политбюро есть евреи и полуевреи?
Клаус Хёпке отвечал:
— После Гитлера мы не задаем такие вопросы.
А восточные немцы сожалеют об исчезновении ГДР?
— Нет, — уверенно сказал мне бывший глава Союза писателей ГДР Герман Кант. — Страна неминуемо шла к концу. После исчезновения ГДР я узнал многое, о чем и не подозревал. Горько было на старости лет увидеть, сколько подлого творилось в моей стране.
Помню свою поездку в Германию в 1990-е годы.
Берлин, старая столица Германии, рождает множество ассоциаций — нацистские марши, парад вермахта, красный флаг над взятым Рейхстагом, первомайские демонстрации в Германской Демократической Республике, разрушенная стена.
В Восточном Берлине многое еще оставалось таким же, каким было во времена Германской Демократической Республики. В небо вонзалась вывеска бывшей главной партийной газеты «Нойес Дойчланд», которая продолжала выходить. Сохранилась Карл-Маркс-аллее, напоминающая Ленинский проспект в Москве; когда-то она называлась Сталин-аллее. На перекрестке Карл-Маркс-аллее и улицы Парижской коммуны красовалась выцветшая реклама болгарской фирмы «Винимпекс» — напоминание об исчезнувшем Совете экономической взаимопомощи.
Сохранился и знаменитый «чек-пойнт Чарли», контрольно-пропускной пункт между Западным и Восточным Берлином. А рядом — кафе-музей, где собрано то, что осталось от Германской Демократической Республики: знамена, вывески, партийные билеты Социалистической единой партии Германии и даже мемориальная доска с московского дома на Кутузовском проспекте, где жил Леонид Ильич Брежнев.
Еще сохранялись остатки стены, разделявшей Берлин на Восточный и Западный. Но по недавно восстановленному мосту через Шпрее уже пошли желтые вагончики метро. Появилось ощущение простора, стало ясно, что это большой город, каким он не казался, когда был разделен.
Символом Берлина стали строительные краны. Перестраивалась вся восточная часть города. Новый Берлин решительно отказывался от своего прошлого. Там, где был бункер фюрера, появился детский сад. От зловещего здания гестапо на Принц-Альбрехт-штрассе остались только куча песка и остатки бункера эсэсовской охраны. Здесь расположилась постоянно действующая выставка «Топография террора».
Четырехэтажное серое здание Центрального комитета Социалистической единой партии Германии, где до войны находился имперский банк, передали Министерству иностранных
Во времена ГДР Общество дружбы с Советским Союзом объединяло чуть ли не всю республику. В юности все клялись:
— С Советским Союзом — на вечные времена!
После объединения выяснилось, что в социалистической ГДР у нас было не так уж много искренних друзей. Восточные немцы были уверены, что из-за русских они живут хуже, чем западные немцы. И они не могли понять, почему Советский Союз, неспособный обустроить жизнь собственных граждан, берется их учить. В узком кругу да после пары кружек пива звучало:
— Германия превыше всего! Иностранцы, вон! Русские — свиньи!
Нелюбовь к Советскому Союзу и Советской армии выплеснулась, когда восточные немцы получили возможность говорить откровенно. После объединения Германии я разговаривал с писателем Германом Кантом. Его романы широко издавались и в нашей стране. В ГДР Кант возглавлял Союз писателей и всегда считал себя другом России.
— Большинство восточных немцев считали Россию оккупационной державой, — сказал мне Кант. — Я был исключением. Я видел в советских солдатах что-то иное, не то, что другие. Большинство людей просто не интересовались историей. Их раздражали русские солдаты на немецких улицах, и они не задавались вопросом о том, а как, собственно говоря, они сюда попали.
Но войска ушли, и многое изменилось.
Наискосок от бывшего здания Совета министров ГДР, через перекресток открылся русский ресторан «Тройка», где посетителям предлагали борщ, солянку, пироги и салат «столичный». В Берлине можно было увидеть молодых немцев в майках с надписью «Ленинград». Отношение немцев к русским изменилось к лучшему. Оно стало искренним, а не показным. В восточной части Германии опять модно было щегольнуть знанием русского языка, во время дружеского застолья громко провозгласить тост по-русски:
— За здоровье!
Принято считать, что Восток проиграл Западу ту холодную войну. Маркус Вольф всегда считал, что он свою войну выиграл. Он говорил в интервью в 1997 году:
— Не могу сказать, что горжусь тем, что я сделал. Не могу. Но не думаю, что прожил жизнь впустую.
Он считал, что благодаря его службе страны социалистического блока больше узнали о НАТО и потому меньше боялись Запада, а это имело большие политические последствия.
— Моя разведка помогла прийти к разрядке.
Но ему не удалось убедить общество, что он ничего не знал о репрессиях и не причастен к преступлениям режима. Джон Ле Карре (дважды коллега Вольфа — по разведке и писательскому цеху) вынес жесткий приговор тому, кто стал прототипом героя его самого популярного шпионского романа:
— Я думаю, Маркус Вольф и люди его уровня знали лучше, чем кто-либо еще, какому режиму они служат. Я думаю, они виновны и должны нести на себе печать бесчестья.
Когда Вольф беседовал с одним из своих бывших сотрудников, тот не без горечи спросил его: