Мародер. Каратель
Шрифт:
Нора не отказала себе в удовольствии выделить интонацией «может» — и с наслаждением наблюдала, как сереет и без того застывшее лицо этой суки Новак, дешевой чешской шлюхи, посмевшей заглазно надуть губки на них с Энни — как же, нетрадиционный секс, что ты!
…Это ты, сука, ебущаяся с вонючими самцами, нетрадиционная! Со своей мусорной страной, которую не всякий профессор найдет на вонючей карте! Сейчас я посмотрю, как ты будешь крутить своей жопой…
Вскарабкавшись в хамви, тут же пожалела, что не села рядом с подчиненными — было бы крайне интересно понаблюдать, как перенесет приближение расплаты эта сука. Впрочем, занятие нашлось и впереди — идиоту за рулем вздумалось продемонстрировать свои ковбойские замашки.
Еле разогнув натруженную спину, человек присел на кучу вывороченной из завала породы, перемешанной с разнокалиберными обломками бетона. Лаз готов, но отчего-то
251
Строка из песни Ю. Лозы.
Мысли, сверкнув под внутренним солнцем серебряными спинками, пугливо устремляются прочь — и дно внимания проваливается, сливаясь с чернотой вокруг человека. Теперь тоннель маленький, а камни в нем большие, и в пустом тоннеле появляются все новые и новые участники этого мира. Здесь ясно видна смерть — она как жжение в затылке, чуть сбоку, как будто сидишь под стоваттной лампочкой; и если прислушаться, то можно услышать ее тихий комариный звон. Здесь то, что оставляет следы, неотделимо от своего следа; и не редкость, когда все наоборот — след проявляет себя тем, кто его оставляет. Здесь в обед упирается ясно различимая дорога, начавшаяся от забора, и, уйдя от обеда, разделяется — хочешь, иди к смерти, а хочешь — возвращайся к забору, но уже с той стороны, где он вовсе не забор; и все, все, чего не коснись, является одновременно и своенравным живым существом, и книгой про тебя — вот здесь ты можешь прочесть и снова пережить ослепительный мартовский полдень, когда ты, отдаляя приход в школу после безнадежно прогулянной первой половины уроков, решаешь не идти совсем, и на сердце становится так легко, что ты запросто можешь взлететь с этого рыхлого снега, и не взлетаешь лишь из нежелания перепугать прохожих — но небо все равно кажется домом, и ты глядишь на него не снизу вверх, а глаза в глаза… Здесь неприятное, ну его — вот получше, кусочек поздней осени в деревне, когда все утро колол ароматные дубовые плахи; вот лето у моря, с женой, она смеется и бросает карты — проиграла; и честно платит проигрыш — с визгом прыгает в бирюзовую воду, и волна шевелит темные пряди водорослей на стенке пирса… А вот здесь твоя смерть, и рука испуганно отдергивается — кто знает, может, запустив этот ролик, ты всерьез ощутишь падающую на лицо землю; смерть же не подписывалась играть по чьим-то правилам.
Вот чьи-то следы, но следы наоборот — не серебрянный блеск следа, который уже кто-то оставил, а неуверенное желтоватое нечто, вытянутое и мятущееся, как вихляется, выкидывая замысловатые коленца, растворяющаяся в прозрачной воде капля крови — это след, который еще оставят. Несмотря на то, что он совсем короткий, он начался так давно, что дух упирается на краю этой пропасти, не желая в нее заглядывать и умоляюще оборачивается на равнодушно толкающего вперед человека.
Человек смиряется и оставляет его в покое, но его внимание все больше концентрируется на следе, пробивает его дрожащую стенку и уходит внутрь, как игла, ныряющая в вену. След все уверенней сжимается и становится более прозрачным, странно: это значит, что по нему идут давно, вернее — едут, две неуклюже переваливающихся по сугробам штуки, странно знакомые человеку — он видел такие же совсем недавно, это же… да, машины, на них еще должны быть люди; да, два хамвика, опять хамвики? …Какие еще на хуй «люди»!!! — причудливый мир взрывается, вытесняясь вспышкой цвета темной крови. — Это — НЕ люди! Это… — захлебывается ненависть, не в силах подобрать слов. — Это! Р-р-р-рвать!!! Падлы! Рвать их!!! Сучары…Окатив сжавшийся туннель багровой вспышкой, вырвавшись из человека сдавленным рычанием, ненависть переходит в шипение и деловито смолкает. Теперь она прагматична и тиха.
Оскалившийся как маска демона человек снова выглядит невозмутимо; его движения скупы и стремительны. Он снова видит потолок, и тихо радуется подспорью — он знает, что теперь это не уйдет так же внезапно, как и пришло. Выдернув из ножен кухаря, человек снимает куртку с разгрузкой, и аккуратно пристраивает их на сухом. Человек не думает о том, что вернется — он вообще не думает, не строит планов, не тревожится и даже не жаждет крови врага — его несет титанически мощный тихий ветер, который дует сквозь все — сквозь людей, собак, дома, планеты, миры, и даже время — лишь одна из чешуек на его нескончаемой броневой спине. Ветер поудобней перекладывает зажатый в побелевших пальцах нож, словно добродушный отставник-инструктор. Вот, так лучше — обратным хватом, режущей кромкой от себя, молодец… Правда ведь, так удобней? Вот видишь… А точить-то не забывай, не запускай оружие, оно ж ты и есть… Все, давай-ка на исходную. Вот. Не, так тебя могут заметить — хоть это и не воины, да на грех и вилы стреляют, так-то… Вот теперь хорошо.
Четверо. Четверо более-менее опасных, и один никакой. Две суки еще — их-то что несет к чёрту в дупу? Ну, дело хозяйское. Ахмет одними губами улыбается случайно выскочившему каламбуру; ему он почему-то кажется добрым знаком. На вашей земле я бы с бабами не воевал, а здесь — простите, пойдете общим порядком. Могу лишь пообещать, что сдохнете быстро; впрочем, тут уж как выйдет.
Хозяйки, по-хозяйски нагло, буквально наступая на пятки идущему впереди охраннику, входят в огромное здание, что стоит наверху. Один, самый щуплый, остался у машин — даже не вылез, даже винтовку на колени не положил. Давай-давай, воин, неси службу. Кто тут тебя обидит…
Шестеро спускаются по грохочущему трапу и идут по тоннелю, словно на прогулке. Оставили одного у бронестворок входа в тоннель. Ага, сразу закуривает. Молодец, солдат, че сказать. Дальше идут пятеро. Три овцы, и… две овцы с винтовками. Двести. Сто. След окончательно уплотнился и дрожит, как перетянутая струна. Вот уже дергается на изгибе тоннеля свет фонарей — все. «Мне очень все понравилось, Все так чудесно справилось…» — пролетает фраза из дурацкой песенки, и человек замирает в норе, прикрыв выход куском бетона и полностью отключившись — вдруг среди овец попадется чуткая на присутствие.
Снаружи мечутся лучи мощных фонарей, звучит приглушенная вязким безмолвием тоннеля ненавистная речь, не пробивая стеклянную пустоту в голове человека; слова отскакивают от его тишины, и, растеряв инерцию, сдутыми оболочками уносятся по невидимому плавному течению. Время остановилось, человек, превратившись в теплое облачко, парит посреди пустоты, безучастно следя за игольными вспышками звуков далеко внизу. Время. Мягко отставив бетонный обломок, человек змеей выскальзывает из норы — сзади слышится шорох катящихся со склона камешков, но это уже неважно. Важно успеть вывалить всю гоп-компанию, пока их беспорядочно заметавшиеся фонари не увидит тот, который пасется у выхода — именно этого человек решил взять живым.
Бесшумно догнав последнего, Ахмет ускоряется, и на обгоне перехватывает глотку, смутно белеющую в расстегнутом вороте куртки. Этим же движением, собрав всю массу в вытянутых кулаках, бьет в спину бабу, сбивающую с ног переднего охранника. Тот дергается встать, но обрушившееся сверху колено прибивает его к воняющей креозотом шпале и лезвие кухаря проваливается под челюсть — мелко задрожав, охранник замирает. Обернувшись, Ахмет на ходу оценивает картину — мужик стоит, открыв рот, еще ничего не понял; обе бабы копошатся на рельсах, нашаривая раскатившиеся фонари, сделаный первым охранник пытается зажать распоротое горло, но уже помалу валится набок. Еще не успев принять решения, Ахмет снизу вверх бьет широким кухарем мужика, наполовину погружая лезвие. Войдя чуть выше кадыка, нож с костяным скрежетом упирается во что-то — но уже все нормально, взгляд мужика гаснет, и из криво раззявленного рта вместо крика выплескивается немного крови.
Сука нащупала-таки фонарь, и уже поднимает его, пытаясь… Оп! Мощным ударом ноги Ахмет выбивает у бабы фонарь, баба ойкает от боли и тут же валится от прилетевшего из темноты удара в голову. Теперь можно поспокойнее — Ахмет быстро дорезает бестолково щупающих тьму баб, и бежит дальше. …Оба-на, сука, услышал, что ли… — охранник стоит, подобравшись, и шарит стволом в направлении тоннеля. Но психические закономерности — вещь упрямая, не может человек спокойно стоять спиной к неизвестному, и охранник, наконец, коротко оборачивается к уходящему во тьму тоннелю. Три выстрела сливаются в один, разнося не успевшую повернуться башку. Сбросив пинком накрывшее винтовку тело, Ахмет хватает его кургузую уродку, и летит по трапу, пытаясь опередить последнего. Рассматривать помещение, в котором оказался, на ходу не очень-то удобно, но в общих чертах примерно понятно — это триста двадцать пятый, то место, куда приходили вагоны с отработанными топливными сборками. …Блин, работал же рядом, че б не зайти как-нибудь, щас бы расположение знал… — мелькает в голове, но запоздалых сожалений уже не нужно — в приоткрытой воротине мелькает зад хамвика.