Мародер
Шрифт:
– Это… Слышь, товарищ главнобазарный, а ты когда набил [137] народу открытие?
– Да хоть завтра, так-то все уже нормально, полы заделаны, прилавки там, все дела, окна позавчера стеклить закончили. Надо же по этим трем решить, че там – или гасим, или, как ты говорил, добром. Точно получится добро-то твое, или как?
– Точно только то, что мы все когда-нибудь сдохнем. Ну, не получится, по-своему разберешься. Как ты умеешь – а вот услуга, товарищи торговцы, кому тут сервис, дешево, налетай, че, суки, не хотите?! Беглым – огонь! Да, Кирюх?
137
Набил – назначил срок.
Жирик предпочел не реагировать, видимо, отбрехиваться надоело уже до чертиков – тема его бурной, но неудачной карьеры на торжке была одной из любимых в Ахметовом Доме.
Утром, вернее, к утру, на улицу перед Ахметкиным Угловым вышла странная процессия – впереди Серб с хозяйским РПК, за ним – хозяин, без оружия, в домашних
Ахмет нарочно остался безоружным. Ствол заставляет пасти по сторонам, а тут дело такое, что… Лучше всего ренген работает, когда не думаешь ни о чем, как бы растекаешься по земле; не как масло по сковороде, а скорее как комок тополиного пуха, когда он только-только соберется, еще не слежаный, пылью не огрузившийся. Переваливается так под легким ветром, как медузка из полупрозрачного невесомого киселя, мягко подскакивает на неровном асфальте… Оп. Схватилось, ага. Процесс, товарищи, пошел, пошел процесс. …Ни хера се. О, сколько нам, бля, открытьев чудных… – Ахмет впервые сосредоточился при “включенном” ренгене на близко, шагах в трех-четырех идущем впереди человеке. Сербе. – Н-да. Весь потрох наружу. Вот тык дык, товаришши. Это че значит, так можно в любом ковыряться? И во мне, выходит, тоже. Дела-а-а… Нет, никаких мыслей Ахмет, конечно, не подслушал, потому что нет у человека четко выраженных мыслей, но вот влезть в шкуру человека оказалось вполне возможным. Почувствовать, как он сейчас к чему относится; в виде как бы сказать – в сыром, что ли, в редакции для внутреннего употребления. Серб шел, и его внутреннее состояние складывалось из легкого, почти угасшего любопытства к цели их необычного похода, его также немного напрягал идущий замыкающим Жириков человек, представленный как Леха Гергенрейдер, но попросивший обращаться к нему “Немец”. Ахмет попытался переключить внимание на Немца, но оказалось, что от него сигнал идет трудно, как через вату. Удивился – было такое чувство, что если захотелось почетче разглядеть что-либо, вот, Немца, к примеру, то для этого почему-то надо направить в его сторону чуть приоткрытый рот, словно ренген находится на языке, или информация просто втягивается с воздухом. …Все страньше и страньше. Едет крыша, или не едет?… – меланхолично подумал о себе Ахмет, холодно и безразлично, словно речь о чужом человеке. – …Да насрать. Я уже и так лишка живу, по идее, давно уже должен вторую катьку поднять. Чисто математически. Какая разница, как я эту лишку проживу, один хрен не затянется это…
Развлекаясь таким макаром, Ахмет не заметил даже, как дошли до первой точки маршрута. Спохватился, когда перестал слышать звук шагов – конвоиры остановились на углах торжковой площадки, поделили сектора и принялись укладывать картинку, слегка водя стволами вслед за взглядом. Обернулся, махнул, типа все правильно, стойте.
…Главное место, говоришь. Ладно… Ахмет переложил поудобнее зиловский обод, отряхнул, присел. Стараясь не цепляться взглядом за детали, расслабленно обвел глазами панораму. Старое здание ресторана было построено в конце основательных пятидесятых и после памятной бомбежки устояло. Лишилось крыши, но только до второго этажа, толстые кирпичные стены вынесли близкие термобарические удары. В едва брезжущем рассветном сумраке уцелевшие первые этажи окрестных домов, амфитеатром окружавших ресторан, казались бесформенными кучами. В подвалах нащупывались редкие кучки людей. Ничего опасного. Спят, даже дети среди них. Псиной в округе не пахнет, здесь сравнительно густо сидят одиночки и малые группы, псов ловят да жрут – а псы тоже не дураки, и сюда только охотиться ходят. Вон, пятак на торжке, осклизлый от крови, – псину рубят. А вот в этом углу дровами банчат, щепой все усыпано. Крупную подвыбрали, один мусор остался. Вытащил из кармана спичечный коробок с тремя маленькими ромбиками из кровельной жести, вытряхнул их на ладонь. На одном из них сохранились остатки сурика… Да уж. Артефакты, ептыть, смотри-ка. Ну и че, где тут это самое место, хотел бы я знать… Оставил тот, что в краске, остальные вернул на место. Попытался предугадать, где оно окажется и что же на нем будет лежать, то, что надо унести, а взамен оставить этот невзрачный жестяной обрезок. …Ладно, все. Хорош придуряться, еще две точки… Расслабиться и опустеть никак не удавалось…А, вон че. Я ж ссать хочу. Та-ак, минутку… Ахмет расстегнул штаны и принялся поливать кучу мусора, стараясь так попасть на пластиковую крышку от колы, чтоб она перевернулась. Перевернулась. Тут же что-то вцепилось в правый глаз – теребя, раздражая, требуя внимания. Догадавшись, что все получилось, Ахмет не поднимая глаз, неторопливо застегнул штаны и повернулся навстречу сигналу, специально растягивая момент, чтоб поточнее запомнить все нюансы ощущений. Приподнял глаза – да, точно.
Картинка потеряла глубину, перспективу, но ожила, задвигалась, тут и там появились мелочи, вдруг исполнившиеся смысла. Мазанув взглядом засыпанный щепой пятак, Ахмет явственно ощутил мощное желание оценить, о чем же говорит этот узор, ставший даже не гипертекстом, а чем-то гораздо большим. Некоторые щепочки явственно указывали на события, давние и не очень, словно предлагая: “Ну че, распаковать?”, каждая щепочка была о чем-то, словно над ней невидимо сияла реклама с краткой аннотацией. Большинство приветливо улыбалось, приглашая снова вытащить упруго бьющуюся рыбу в восемьдесят шестом, выйти из самолета в Адлере на
Так же скучно у пятого магазина к цоколю добавился календарик за десятый год, с едва различимыми буковками. На ближнем торжке, за ДК, из грязи пришлось выворачивать немаленький камень. Идя хоронить эту странную коллекцию в Кирюхином спортзале, Ахмет спиной чувствовал, как на языке у Серба и Немца бешено крутится вопрос, как подавляемое недоумение гложет изнутри стенки их черепов. …Ниче-ниче, товарищи бойцы. Старших положено уважать, то есть бояться. Непонятное пугает лучше всего. Хрен вы хоть слово от меня насчет этой пантомимы услышите, вот так-то. Надо еще Жирику наказать, чтоб не болтал…
Промаявшись до вечера, с темнотой Ахмет вновь обошел торжки. На торже у пятого магазина было пусто; впрочем, это стало ясно еще за квартал – но Ахмет честно просидел на краешке клумбы добрые полчаса. Ничего. Никого. …Да и хер с ним, нашим легче…
Из-за перегородившей бывший проспект Победы кучи обломков дома, где в цоколе был когда-то магазин “Подарочный”, показались мощные кирпичные валы старого ресторана. По хребту пролетел холодный выдох – там! Что-то важное? Нет, непохоже; почему вдруг шерсть поднялась – непонятно. Оказалось – пацан, синий и в соплях, базарить внятно не может. Или не хочет; глаза смышленые, но – мама дорогая, какие злобные. Лет шесть-семь, похожий на грызуна какого-то. …О, это стопудово Кирюхин головняк. Мне такого домой тащить нельзя – баба тут же растает, не успеешь обернуться, как это чучело станет “сыночкой” и будет в полный рост ебать мне голову. Не, товарищ детеныш, будете сыном полка имени Жириновского…
– Э, Немец. Хорька этого фиксируй, отведешь хозяину, он в курсе. Пошли, щас ближний остался – и все, хорош на сегодня.
Ахмет забрал у Немца ствол – вести это юное отродье и пасти по сторонам было нереально. Вот и последний торжок. На подходе Серб сбавил шаг – площадка торжка захламлена, укрытий полно, лучше перебдеть. Ахмет жестом остановил Немца с извивающимся пацаном на сворке – типа, постой там, пока пятак проверим. Маякнул [138] Сербу – расслабься, людей вроде как нет; но все же ткнул в сторону дальнего угла: давай, типа, обойдем – на всякий случай. Обошли, встретились напротив того самого тупичка между забором и контейнером, где Жирик отмахивался от торговцев. Встали, повесив закрытые [139] стволы на ремень. Ахмет вытащил курево, поднес Сербу прикурить. Только сделали по затяжке – и мгновенно крутанулись на месте, щелкая предохранителями, расходясь к краям прохода. Посреди тупичка замерла пойманная на подходе здоровая псина, мохнатая, как вывернутый полушубок. …Ах ты, сучара, ишь как тормознула! Знаешь ствол, да?… – синхронно подумали оба человека. Псина рыкнула – она поняла, что попала. Что она пыталась сделать – то ли подкрасться на бросок, то ли прошмыгнуть из тупичка… Ахмет понял, что псина врубается в бесполезность своей последней атаки, но все равно ее сделает. Ломанется на два пулемета. Его вдруг ожгло – …Бля! А может, не только человек!…
138
Маякнуть – обозначить команду движением (“делай как я”), либо жестом. У плотно работающих вместе людей со временем даже пропадает жесткая привязка жеста к значению – все понимается из контекста.
139
Закрытые – так иногда говорят, подразумевая “поставленные на предохранитель”.
– Не стреляй, Серб!
– Ты че! Она уже жопой крутит!
– Три шага назад!
Люди, сближаясь, плавно шагнули назад. Под спутанной грязной шерстью полыхнул радостным изумлением собачий взгляд – смерть, похоже, откладывалась. Надо отдать ему должное – у него хватило ума не принять отступление людей за слабость, и он тоже отступил на несколько шагов, не сводя глаз с противника и помаленьку щемясь в сторону, к выходу из тупичка.
– Слышь, Серег. Я сейчас отдам тебе машинку, а ты бери ее и иди к Немцу. Встаньте у ДК и ждите меня. Понял?
– Ты че, решил…
– Понял? – перебил Ахмет. – Машинку держи.
Серб, недоуменно матерясь, потащил стволы с торжка. Немец сидел на бордюре, привязав пацана к стойке горелого волговского кузова, и внимательно пас окрестности.
– Бля, он совсем ебнулся…
– Че там за дела?
– Прикинь, Лех, наткнулись на псину, здоровую, как теленок, еле среагировали. Та раз, тоже тормознула, знает ствол, встала, такая, рычит. Этот мне: “не стреляй”, типа. Потом говорит, на, мол, машинку, иди жди. Сам остался, сел на землю и в гляделки играл с этой тварью, когда я уходил.