Марш 30-го года
Шрифт:
– Решила, Алеша.
Василиса Петровна следила за ней внимательно, с осторожной, немного сомневающейся симпатией, потом пожала плечами:
– Какие времена настали? Раньше люди богатства добивались, а теперь бедности добиваются. И еще смеется.
Нина поймала ее руки, сложила вместе, подняла вверх, опустила на старый фартук.
– Василиса Петровна! Не бедности добиваются, а счастья.
Василиса Петровна смотрела ей в глаза, не отняла рук:
– Значит, счастье у нас, на Костроме? Здесь его никогда не было.
– А теперь будет.
Даже Степан притих перед этими вопросами,
– Верно. Вот какая ты разумная женщина, товарищ Нина. Просто даже не верится. Счастье, оно... какая смотря компания. А теперь компания большая будет. А бедность - чепуха. Бедность, понимаешь, когда у человека духа не хватает. Идем, Нина, нанимать квартиру.
– Успеете нанять, - сказала Василиса Петровна.
– Сейчас придет отец, будем обедать. Обед сегодня варил... товарищ Михаил Антонович.
Василиса Петровна сдвинула весело брови. Капитан подошел к Нине, стукнул каблуками, поклонился:
– Просим с нами...
– Как у вас тут... Алеша, отчего у вас так хорошо?
– У нас?
Алеша оглянулся. Он привык к своей хате и не знал, что в ней особенно хорошо. Табуретки? Или старая клеенка на столе? Он вспомнил богатый уют дома Остробородько, дорогую простоту, невиданные на Костроме вещи: пианино, ковры, картины, статуэтки, безделушки. А в этой кухне и Нина казалась случайно попавшей драгоценностью среди таких обычных, припороченных трудом и жизнью людей: матери, Степана, капитана. Нина поймала его взгляд, покраснела:
– Алеша, голубчик, вы не думайте ничего плохого. Вы не думайте, я больше туда не вернусь никогда. У вас люди... Василиса Петровна, прогоните их, я поплачу немножко.
Она и в самомо деле с неожиданным изнеможением склонилась на плечо Василисы Петровны. Степан вытаращил глаза, потоптался на месте и в панике бросился из кухни, по дороге ухватил за рукав капитана. Цепляя сапогами за двери, оба буквально вываливались в другую комнату. Там Степан наморщил лоб, развел руками и сказал тихо:
– Ах ты, жизнь! Отчего плачут люди?
В кухне Алеша притаился в углу и не знал, уходить ему или остаться. Василиса Петровна положила руку на голову Нины, прижала ее к плечу. Нина подняла голову, быстро смахнула слезу:
– Трудно быть сильной, Василиса Петровна! Ах, как трудно! А тут еще всякие чувства... Влюбилась...
– Влюбилась? В богатого?
– Вот еще чего не хватало! В богатого! Я серьезно говорю, я так... хорошо влюбилась, но только нельзя же все сразу: и новую жизнь начинать, и влюбляться. А кроме того, я не привыкла.
– К чему не привыкли?
– Я не привыкла к хорошей жизни. Мне хочется быть влюбленной так... долго... Сейчас я такая счастливая, вы себе представить не можете. Хожу и все ищу зеркало, хочется на себя посмотреть, какая я счастливая. А то я все была... женственная женщина! Женщина для женихов. Все женихи, женихи, меня нужно замуж выдавать, обязательно нужно, а если не выдать, так я буду несчастная. Все смотрят, папа беспокоится, тетя хлопочет, а женихи все ходят и выбирают, подхожу я или не подхожу. А я должна сидеть6 чай разливать, вот так пальчиком нужно.
Она подняла руку и показала, как нужно действовать пальчиком, разливая чай: отставила мизинчик, тонкий, розовый, нежный, сама посмотрела на него сбоку и рассмеялась. Открыто, просто рассмеялась и Василиса Петровна:
– Ну, ну...
– Не хочу, Василиса Петровна, - вы такая хорошая, вы все понимаете, не хочу женихов, и не хочу замуж выходить, и пусть мне никто не обьясняется в любви. Пусть и не заикается...
Она строго посмотрела на Алешу:
– Вы чего на меня смотрите? У вас много других дел: и Красная гвардия, и городничего должны играть. Он - шикарный городничий, вот увидите.
Василиса Петровна доверчиво положила руку на колено Нины:
– Значит, пусть они не воображают? Да?
– Алеша, видите, какая у вас мама. Вы ничего не понимаете, а она все поняла. А теперь я хочу познакомиться с вашим отцом. Если и он такой же замечательный, тогда я буду целый час реветь... целый час...
– Да зачем же так...
– От зависти, Василиса Петровна: вы подумайте, он - мужчина, он боевой офицер, он в Красной гвардии, он был ранен, контужен, у него такая мать, да еще и такой отец.
Нина перечисляла все эти блага с нескрываемым негодованием. Василиса Петровна снова громко рассмеялась:
– А вы чай должны разливать.
– Как жаль, что вы не моя мать, все себе Алеша заграбастал. А у меня отец - доктор, богатый доктор, ужас! А матери я и не помню. Я буду к вам часто приходить, только, пожайлуста, не думайте, что для него, - я буду приходить когда его не будет дома. Интересно: какой у вас отец, Алеша?
Василиса Петровна сидела на табуретке и улыбалась. Сейчас было хорошо у нее на душе. Рядом с ней сидит красавица, ласковая, теплая, немонжко еще чужая и непривычная, но уже родная. Удивительно было слушать, как она просто и прямо, в лоб, говорит о своей жизни, но Василиса Петровна знала, что говорит она правду. И было приятно, что ее Алеша нравится этой женщине, было хорошо, что сын у Василисы Петровны такой счастливый, и было радостно, что этому сыну Нина завидовала. А кроме того, випечке за заслонкой ожидает обед, скоро придет Семен Максимович, а в другой комнате притаились новые друзья. жизнь, так долго бежавшая по скучным и трудным плесам, вдруг на старости раскатилась широкой, свободной и интересной рекой.
Семен Максимович вошел из сеней строгий, даже похудевший как будто. Он был в замасленном рабочем пиджачке и в очень старых штанах, заплатанных и заштопанных. Повесив пальто на гвоздик, он остановился против Нины с некотрым замешательством, потирая руки, измазанные до самого черного цвета.
Высокий, прямой, суровый, он, вероятно, производил на нее впечатление слишком чуждого, совершенно непонятного явления. По обеим сторонам носа у него расположились такие же черные масляные пятна, и от него исходил запах концов, металла, давно заношенного рабочего платья. Его волосы, усы и борода растрепались и тоже были испачканы. Он ни в каком отношении не напоминал ни стройного румяного Алешу, ни мудрую улыбающуюся старость матери. А против Семена Максимовича стояла Нина Остробородько. Она сияла глубокой, до самых костей проникающей холеностью, свободой движений, простой обдуманностью наряда, радостью и покоем, пережитыми в жизни. Но именно она в сильном волнении сделала шаг к нему, что-то заблестело в ее глазах, она произнесла хрипло: