Марш 30-го года
Шрифт:
– Я что говорил? Это войско или не войско?
Петр Павлович поправил очки, кашлянул нежно, кивнул.
– Вы, так сказать, командующий?
– спросил Богомол.
– Нет, я инструктор, командующего у нас нет.
Остробородько не поздоровался с Алешей, отвернулся.
– Я могу дать командующего, - Богомол глянул на город.
– Хорошего, боевого.
Павел Варавва неожиданно из шеренги ответил:
– Сами найдем.
– Найдете?
– звонким тенором спросил Богомол.
– Это вы, молодой человек, найдете?
Богомол гордо вздернул нос на Павла. За
– Не молодой человек, а товарищ, - крикнул Павел Варавва.
– А вот вы скажите, почему это вы с Пономаревым в одной компании?
Семен Максимович через голову Остробородько сказал:
– Это я привез господина Пономарева.
– Это другое дело.
Пономарев стоял и покорно терпел.
Богомол еще раз скользнул взглядом по двум шеренгам Красной гвардии, как будто подсчитал ее силы; задержался на бледном веснушчатом лице Николая Котлярова, хорошо рассмотрел широкую фигуру старого Котлярова на правом фланге и отвернулся.
Алеша сжал губы, глянул на отца.
– Где Муха?
– спросил Семен Максимович.
Алеша кивнул на ворота, - табачники были уже там. Семен Максимович распорядился:
– Давай туда.
Алеша подал команду:
– На ремень!
Может быть, только теперь Богомол хорошо понял, что за плечами у красногвардейцев винтовки. Он зябко сдвинул полы своего макинтоша и, глядя в землю, пошел к трибуне. Навстречу ему спешил Муха. Он какбудто что-то жевал, скулы у него ходили. Подал руку Богомолу, другую протянул к Семену Максимовичу:
– Семен...
– Богомол перебил его:
– Товарищ Муха, собственно говоря, что вы думаете предпринять? Что вы предлагаете?
– Народ сам предложит...
– Народ само собой, а ваша фракция?
– У нас нет фракции.
У Богомола тонко дрогнули выразительные актерские губы:
– У большевиков нет фракции?
– Да у нас в заводском комитете все большевики.
– Как это так? Меньшевики у вас есть?
– Да нет...
– Муха подергал свою остренькую бородку.
– У нас этого не водится. Беспартийные есть, так они, почитай, все равно большевики.
– О! Тогда я понимаю, в чем дело. Понимаю. Да, конечно... И Красная гвардия! Сигнала ждете?
– Ждем не сигнала, а... там будет видно. И кроме того... толку ждем.
– Толку? А если не дождетесь?
Муха неожиданно рассмеялся, весело, свободно, как юноша, легко перевернулся, чтобы ветер запахнул полы его пиджака.
– А если не дождемся - добьемся.
Богомол отстал и заговорил с Остробородько, близко наклонившись к его лицу, показывая куда-то на небеса. Пономарев тащился сзади, скучный и как будто спокойный. На его физиономии ничего не выражалось, кроме хорошо налаженного терпения. И борода его терпеливоходила по ветру, и глаза с терпеливой выносливостью пробегали по встречным лицам, перехватывали человеческие острые взгляды и с терпеливой аккуратностью откладывали их в сторону как ненужные подробности набежавшего длительного ненастья. Так человек в пути, идущий через вьюгу, терпеливо месит ногами снег, отворачивается от ветра, регулярно настойчиво стряхивает снежный прах с платья, а верит и радуется только бледным огням впереди или хотя бы оням в воображении.
Митинг начался. И как только Муха открыл его и сказал первое слово, стало понятно, что собрание сегодня серьезное, что все придают ему большое значение, что никто не собирается шутить и другому шутить не позволит. Даже мальчишки, рассевшиеся на заборе, серьезно смотрели на трибуну и слушали.
Гости взобрались на трибуну по шаткой, узкой доске. У Петра Павловича Остробородько в этот момент было такое выражение, как будто он всходил на эшафот.
Муха обьявил:
– Первое слово пусть скажет владелец завода, гражданин Пономарев.
Пономарев сказал коротко, просто, терпеливо. Голос у него был громкий, отчетливый, круглый, но не не давал ему полной силы, впрочем, этого и не было нужно: он никого ни в чем не хотел убедить, ему было все равно, что о нем думают, он шел через вьюгу, и впереди для него еще не показались огни. Вопрос был ясен, и ясно было его, Пономарева, хозяйское благородство. В кассе осталось ровно столько денег, чтобы рассчитаться с рабочими, продавать нечего. Стаканы для снарядов работаются теперь в убыток, да для стаканов и металла нет. Пиленого леса во всем городе нет. И угля нет. И ничего нет. На заводе тысячи деталей металлических, а дерева нет, веялки и молотилки собирать не из чего.
– Сами видите: штурвалы, шестерни, штанги - все лежит, а собирать нельзя. Лесопильные заводы стоят: того нет, другого нет.
Голос издали крикнул:
– А чего им не хватает, лесопильным заводам?
Пономарев не ответил, даже не оглянулся на голос. Ответили с другого края площади:
– Совести у них не хватает! Лесопильные закрылись, и наш закрывается. Одна шайка!
Из шпалопропиточного завода на площадь в беспорядке высыпала толпа рабочих и двинулась к митингу. Через головы стоящих Пономарев следил за ними и мямлил:
– Все, что можно сделать, я сделал бы. Я не отказываюсь. Я только ничего не вижу...
Пономарев отодвинулся в тыл трибуны. Его последние слова просто остались несказанными.
На земле переглянулись, переступили, кое-кто с досадой переложил завтрак под другую руку.
Алеша стоял рядом со старым Котляровым. Котляров поддернул винтовку, улыбнулся Алеше, двинул одним плечом вперед.
– А вот я пойду им скажу. С винтовкой ничего?
– Еще лучше, только не убей никого.
Винтовка Котлярова поплыла над толпой. Колька Котляров проводил отца грустными голубыми глазами.
– Котляров будет говорить!
– обьявил Муха.
– Давай, давай!
– Говори, Котляров, ближе к делу!
Котляров вспорхнул на трибуну и занял, казалось, большую ее часть. Он расставил ноги в широких сапогах, заложил руки в карманы пухлого своего пиджака, локти развел по трибуне. Повернулся в одну сторону - ткнул локтем Муху, повернулся в другую - ткнул Богомола. Муха дружески огрызнулся. Богомол глянул на локоть с негодованием. Кроме локтей во все стороны, тоже всем угрожая, ходил приклад его винтовки. А сверх того развернулись на трибуне и плечи сатрого Котлярова. Говорил он медленно, подбирая слова, веселым основательным басом.