Марш Акпарса
Шрифт:
Эрви раскинула руки в стороны, подняла их и стала прощаться с лесом.
— Слушайте меня, мой лес, моя родная земля! Я не хочу, чтобы вы умылись кровыо моих людей. Скажи, земля, моему народу, что я не могла сделать ему зла. Прощайте все и не думайте обо мне плохо.
Кровь колотилась в висках Эрви, лес шумел все сильнее. Казалось, листья, касаясь друг друга, звенят, и звон этот заглушает все другие привычные звуки. В груди, будто свечка, вспыхнул
огонек, и язычок его пламени коснулся сердца. Вот оно вспыхнуло, окинулось пламенем.
— О, как жжет в груди, трудно дышать! — простонала Эрви и, шатаясь, побрела по поляне. Дунул ветерок, и березка качнула приспущенные ветви в сторону Эрви, как будто послала ей свое прощение. А лес звенел множеством звуков, и все они входили в тело Эрви, заполняя, распирали его. Огонь полыхал в груди, готовый вот-вот вырваться наружу. Эрви разжала ладонь, выронила на траву склянку. Вспомнила Шемкуву и не то сказала, не то подумала: — Ты, злая старуха, говорила неправду. Я не покорилась мурзе... Нет! Я не стала рабой Сююмбике, я умираю свободной. Нет, нет — я не предала... Нет... Ой, во мне все горит! Огнем горит! — Эрви повернулась к березке и увидела свой платок. Шагнула к нему, но упала и, не в силах подняться, протянула дрожащие руки.
— Я умираю, березка. Скажи Аказу... скажи ему...
Дальше Эрви не могла ничего сказать. Мгновенно погас огонь в груди, смолк лес. Сразу за тишиной в лес медленно стала входить темнота, и все покрылось мраком. Только светлел в глазах развеваемый ветром платок, потом погас и этот последний луч, который связывал Эрви с миром.
А пир на поляне в самом разгаре. Хмельное пьют, песни поют.
— А теперь, государь, пляску черемисских воинов посмотри,— сказал Топейка и взял у Аказа гусли.
Какая это была пляска!
Аказ вышел на полянку, взмахнул саблей — и выскочили с двух сторон, обнявшись за плечи и чуть склонившись, две сотни воинов. Аказ красивым и легким движением бросил саблю в ножны, раскинул руки, воины рванулись к нему слева и справа и пошли по кругу. За пляской трудно было уследить. Это был ураган движений: воины то изображали в пляске охоту на зверя, то, выхватив сабли, набегали друг на друга, будто в схватке.
Сыпалась дробь барабанов, над поляной взвивалась пыль от этой огненной пляски.
Царь распотешился донельзя, даже бояре, вначале поглядывавшие на хозяев с брезгливыми ужимками, теперь смотрели, разинув рты. Иные притопывали ногами, а Курбский-князь так увлекся, что, забыв все на свете, бил в ладоши и приговаривал:
— Ай-жги! Ай-жги! Ай-жги!
— Ну, князюшка-батюшка, удивил ты меня! — смеясь, говорил Иван Акпарсу после пляски.— Вот тебе и Седой барс. Да ты любого молодого за пояс заткнешь, если так плясать можешь. Ей богу. подобного не видывал.—Посмотрев на Ирину, Иван произнес: — А ты, сиротинушка, гостю, видно, не рада?
— Прости, великий государь,— плясать не умею. И негде было
учиться. В монастыре не больно-то напляшешься. Позволь, спою
тебе?
— Спой, Ириница, песни наши я зело люблю.
Ирина поглядела на Аказа, тот присел с нею рядом, приготовился играть.
Голосом тихим, чуть-чуть грудным, Ирина запела:
У водного отца-батюшки,
У моей голубки-матушки Я чесала свои волосы У окна светлицы-горницы.
Аказ быстро уловил мелодию — и гусли зазвенели, как бы жалуясь:
Промывала свои волосы Ключевой водою чистою,
Я сушила свои волосы На крыльце, на красном солнышке
А у свекора угрюмого Чесать буду я кудерушки Во углу, за занавескою...
Мочить буду я кудерушки Да слезами да горючими,
А сушить свои кудерушки Буду я тоской-кручинушкой.
А кругом веселье. Немногие слушают песню грустную. Микеня вспомнил минулое — разбойничьи песни поет, сотня ему подпевает;
Не рабы мы и не служки!
Выпьем разом все по кружке...
Ни кола и ни двора,
Ни подушки, ни пера.
Дом наш — темный батька-лес,
Друг наш — сам антихрист бес.
Поскорей молитесь богу —
И бегом на небеса:
Мы выходим на дорогу...
Поднимаем паруса...
Терешка Ендагуров ухарски под черемисскую песню пляшет и сам же подпевает:
Не подумайте, что скоро Родниковый ключ устанет,
Для такого ухажера Не одна невеста вянет...
И когда что, пройдоха, по-черемисски петь научился?
Веселье идет вовсю. И только в сторонке женщины-вдовы свою песню затянули:
Почему вода соленая —
Наши слезы в ней замешаны.
Шигонька трезвости придерживается. Ходит повсюду, следит, как бы драки либо другого какого похабства не было. Увидел Микеню, с укоризной сказал:
В сумерки царь с князьями уехали к себе в шатер. Среди гостей оставил Шигоньку.
— Ы-эх, уж и нализался!
— Кто нализался? Я? Ан врешь. Это стольник может нализаться, чеботарь настукаться, швальник настегаться, приказной нахлестаться, дьяк нахрюкаться, а такой ратник, как я, он может только подгулять!
Шигонька плюнул, отошел подальше.
Среди берез дьяк Иванка Выродков и Андрюшка Булаев разговоры ведут:
— Вот идем мы на войну и убьют нас татаре, а? — спрашивает Выродков.— И попадем мы на небеси...
— Дьякам и на том свете хорошо,— вполне серьезно отвечает пушкарь Булаев,— дьяк умрет — и сразу в дьяволы.
— Я вот тебя ляпну по шее.
— Ну-ну, не злобись...
Ну а Ешке опять не повезло. Узнал о свадьбе отец Иохим поздно. Пока лошаденку оседлал да пока одолел неблизкую дорогу, глядь — свадьбе конец. Приехал только под утро, гости все уже спали. Кое-как разыскал Саньку, тот повел его в хозяйский погреб да и оставил там одного.