Марш Акпарса

Крупняков Аркадий Степанович

На рассвете Иван Васильевич с воеводами осторожно подошел к подземной галерее и велел начинать.

Розмысл вынул изо рта трубку, открыл дверцу прохода и, при­сев на корточки, вытряхнул на пороховую дорожку комочек го­рящего табака. Зелье вспыхнуло — и оранжевый огонек, припля­сывая, побежал по пороховой дорожке.

— Мы путем считайт до пятдесат и токта путет срыф!—ска­зал минный мастер, набивая трубку новой порцией табака.

Все напряженно стали глядеть в сторону Муралеевой башни. Но что это? Розмысл довел счет до семидесяти, до восьмидесяти, а взрыва все нет.

— Не надо потрефошится,— успокаивал царя минный мас­тер,— порох пот семля корит плохо. Сейчас путет срыф.

Когда счет дошел до ста пятидесяти, он сокрушенно сказал:

— Я стелал все верно. Мошет пыть, обвались галерей?

— Кто вел подкоп?—крикнул сердито царь.— Кто?!

Санька взглянул на перекошенное от злобы лицо государя и,

ничего не ответив, бросился в проход. Он бежал, склонившись, по темной галерее, изредка ощупывая рукой теплую дорожку от сго­ревшего зелья. Вдруг его ладонь почувствовала что-то сырое и холодное. Под рукой лежал ком влажной глины. «За ночь про­сочилась вода,—догадался Санька,—и глина, размокнув упала на дорожку. Что делать?» Возвращаться назад было опасно. Кто знает, что придет в голову разгневанному царю?

Санька шагнул вперед и вдруг почувствовал под ногой что-то твердое. Это была оставленная здесь кем-то кирка. И решение пришло мгновенно. Санька схватил кирку и принялся выдалбли­вать в боку прохода нишу. Мягкая глина поддавалась легко, и скоро была готова выемка, достаточная для того, чтобы спря­таться в ней. Санька вытер о штаны руки, достал кресало и вы­бил искру. Потом перекрестился и бросил дымящийся трут на пороховую дорожку.

Собрав свое тело в комок, он сидел в выемке и ждал взрыва. Вдруг дрогнула земля, Саньку ударило чем-то свистящим и упру­гим, вырвало из ниши, бросило назад в проход.

Когда рядом с башней поднялся высоченный столб земли и черного дыма, когда страшный грохот взрыва разнесся над кре­постью, царь топнул ногой и крикнул:

— Вот вам водица, поганые!

Алексей Адашев перекрестился и про себя тихонько сказал:

—- Душу раба божьего Александра, господи, прими...

Санька очнулся вскоре после взрыва. Он никак не мог понять вначале, где он. Едкий дым застилал глаза. Впереди светилось какое-то мутное пятно. Не раздумывая, он пошел на свет. Вышел, осмотрелся. Взрывом разнесло весь родник, завалило подземный проход, по которому казанцы выходили к воде. Всюду лежали забросанные землей и каменьями трупы. На самом краю обрыва лежал медный кувшин. Из него тонкой струйкой бежала вода. Вдруг рядом кто-то застонал. Санька наклонился и увидел девуш­ку. Она, словно подбитая птица, лежала на боку, подобрав под себя ноги и руки. Санька опустился перед ней на колени, прило­жил ухо к груди. Девушка была жива. Осторожно взяв на руки, он перенес ее в проход, прикрыл кафтаном, сходил за кувшином, в котором осталось немного воды, намочил конец пояса, поло­жил девушке на грудь и стал ждать.

Девушка очнулась нескоро. Она открыла глаза и взглянула на Саньку. Он больше всего боялся, что бедняжка, увидев его, умрет от страха. Но девушка, облизнув пересохшие губы, шепнула:

— Су.

Санька приподнял ее и поднес кувшин к губам. Девушка жад­но начала пить, изредка поворачивая в сторону Саньки черные, как смородины, глаза.

— Как тебя зовут?—тихо и нежно спросил Санька, когда вода была вся выпита.

— Бельмим.

— А-а, не понимаешь.— Санька ткнул себя в грудь,— Саня. А ты?

— Мин?

— Да, да — син.

— Гази...

— Ты меня не бойся, Гази.

Девушка кивнула головой в знак того, что поняла и закрыла глаза.

— Что же мне делать с тобой, Гази, не скажешь ли?—как бы про себя произнес Санька, когда девушка вновь поглядела на него.— В Казань я тебя отправить не могу.

Гази испуганно встрепенулась и закричала:

— Казанга кирякмы! Не нада Казань!

Она что-то заговорила быстро и умоляюще, но видя, что Санька не понимает ее, показала на нож, висевший у пояса, по­том на свою грудь.

— Ты что, девка, очумела? Разве рука у меня поднимется убить тебя? Со мной пойдем. Отпущу тебя на все четыре стороны.

Гази поднялась, оперлась на Санькино плечо, и они тихо по­шли по подкопу.

Взглянув на девушку при дневном свете, Санька увидел, как красива Гази. Над черными задумчивыми глазами брови враз­лет. Лицо круглое, смугловатое, через маленький, чуть приоткры­тый рот виднеется цепочка белых зубов. А на подбородке -- ямочка. Взмахнув ресницами, Гази внимательно поглядела на Саньку, как бы тревожно спрашивая: «А дальше что?»

— Ну, — вздохнув, промолвил Санька, — пора. Иди куда глаза глядят. Держать тебя я не волен.

Гази по голосу поняла Саньку, заплакала и, выкрикивая неведо­мые ему слова, подбежала, уцепилась за плечи, приникла к груди.

Санька гладил ее по голове и говорил:

— Ну, куда я с тобой? Разве тебе на войне место? И опять же как отпустить тебя одну? Людишки тут кругом озверелые, испа­костят, разорвут. Эх, горемышная.

С превеликими осторожностями привел Санька девушку в свою землянку, накормил, напоил и уложил спать.

Через час в землянку спустился князь Серебряный.

— Мы за упокой о нем молились, а он живой вернулся да и трофей с собой приволок, — улыбнулся воевода. — Государь Иван Васильевич о подвиге твоем узнал, а узнавши, повелел тебя награ­дить. Вот тебе золото из царской казны,— воевода положил на стол фунтовый кошель.

Князь подошел к девушке и долго глядел на нее. Потом сказал:

— Да... жалко, что басурманка. А то бы хорошей женой была тебе, тысяцкий воевода.

— Только куда я с ней-то?

— Завтра посылаем людей во Свияжск за кормами — поезжай и ты. Там пристроишь ее где-нибудь...

Снова потянулись многотрудные дни войны. Только стал заме­чать Санька, что Гази у него из ума не идет. Днем ли, ночью ли — все о ней думы. В иные дни так защемит сердце, что взял бы и умчался во Свияжск.

Над Муралеевой башней взметнулся оранжево-красный шел­ковый плат. Ближним к стене ратникам было видно, как татарин махал длинным шестом, на котором привязан был цветной шелк, и что-то закричал по-своему. Со стен перестали стрелять, ратники, разинув рты, смотрели на яркое пятно, плясавшее на утреннем небе, и думали: «Уж не сдаваться ли казанцы хотят?».