Марш Акпарса

Крупняков Аркадий Степанович

Но однажды пришел к Ешке Микеня и брякнул:

— Нашел я тебе, отец Иохим, просвирню!

— Ну! Кто такая?

— Палага. Кашеварка из нашей ватаги.

— Чирей тебе на язык!—ругнулся Ешка.—Да-ить она разбой­ница.

— Поверь мне, Ефимушка, Палага—редкой души баба. Сколь она с нашей ватагой исходила, ни одному мужику до себя дотро­нуться не позволила. Мне, атаману, и то однажды по шее черпа­ком ерыкнула—до сих пор знатко. Имею подозрение, что сия Палага, не глядя на четвертый десяток лет,—дева. А касаемо ватаж­ных дел, так не ты ли сам говаривал: господь бог один и для разбойников, и для попов.

Так Палата стала просвирней. Высокая, упитанная, властная, она сразу прибрала к рукам все церковное хозяйство, завладела всеми приношениями. А какие просфирки стала печь—боже мой! Ко всему этому у Палати было большое сердце — ей непременно надо было кото-то жалеть, кому-то помогать, делать добро.

Ешку в первые дни выпарила в бане, сожгла завшивленные исподники, пошила новое белье, заштопала рясу, неведомо откуда приволокла перину и, напоив Ешку чаем с малиной, уложила на перину спать. Такое Ешка почувствовал блаженство, какого не ис­пытывал ни разу в жизни. Размягчилась душа у Ешки, бродяжья осторожность притупилась, и... мышеловка захлопнулась! Разнесся по городу слух, что стала Палата попадьей. Надела на отца Иохима хомут и стала потихоньку затягивать супонь.

Перво-наперво запретила Ешке непристойно браниться, потом повелела звать ее матушкой, а сама величала Ешку батюшкой, как и принято в поповском обиходе.

Однажды сказала:

— О душе твоей, батюшка, жалобею. Дал бы ты перед алта­рем клятву: зельем хмельным душу свою не поганить. Ежели лю­бишь меня—не пей.

— Совсем?

— Ради надобности али праздника и господь бог наш превра­щал воду в вино. А ты, батюшка, инда без просыпу пьешь.

Ведь уластила, вредная баба, умаслила. Пошел Ешка к алта­рю и дал клятву всуе хмельное не употреблять.

Санька живет в новосрубленной избе около большой башни, от Ешкиного дома далеко. Поручено было Саньке три сотни рат­ников и сказано, что должен он помогать духовному пастырю свияжскому в делах веры, а также храм божий, ежели надо будет, от язычников оберегать. Велено было подчиняться князю Акпарсу, который тоже жил во Свияжске и должен был нести охрану кре­пости и города. Не поставил его царь свияжским воеводой, сказав, что, мол, хоть и князь он, да не над кем ему, Акпарсу, княжить, что отныне черемисская земля—его земля.

Живет Санька с Ириной. Сестра еду готовит, управляет по до­му. Газейку, спасенную под Казанью татарочку, отдали в дом князя Акпарса—служанкой.

Прямо надо сказать, житье у всех неважное. И вроде бы война кончилась, Казань одолели, спокойные дни пошли, а вот поди ж ты—нет на душе покоя у всех четверых: у Саньки, у Ирины, у Акпарса, у Гази. Все чего-то ждут, ждут в страданиях, в муках ду­шевных. Все надеются, что вот-вот придет то главное, ради чего столько перенесено и столько пережито.

Санька четвертый десяток лет доживает, а все не женат. Гази из головы не идет. Смиренная, чистая и пригожая. Мучительно ищет Санька путей к сердцу татарочки, а их нет. В иное время нашел бы, постарался понравиться, а в сорок лет попробуй при­глянись, когда девке чуть поболе двадцати. Ну, допустим, по серд­цу пришелся бы ей Санька, а как же с верой?

Думает все это Санька про себя и молчит. Ирине ничего не говорит. Видит—у нее у самой горе. Князь Акпарс и вдовым ока­зался и свободным, а прежняя любовь, видно, забыта. Теперь в дом к Саньке заходит редко, на Ирину старается не глядеть. И видит Санька по утрам красные от слез сестрины глаза. Вздохнет Санька, ничего не скажет— у самого та же заноза в сердце.

Сегодня Санька воротился со службы поздно, не успел сапоги снять, глядь—гости на дворе. Поп с попадьей чинно шествуют к крыльцу. Санька выбежал встречать, а Ешка, увидев его, раски­нул руки, пропел:

Я утром, вечером иду

К соседу на беседу.

И если он меня не ждал —

Зачем иметь соседа.

— Милости просим!—воскликнул Санька и провел гостей в горницу.

Попадья, раздевшись, поклонилась хозяину и сразу прошла в светелку к Ирине. Приоткрыла тихонечко дверь, огляделась. Над божницей лампадка разливает желтый свет. Уронив голову на вытянутые по столу руки, разметав косы, мучается сердечной бо­лью Ирина. Палата подошла к ней, погладила ласково голову. Ирина поднялась, хотела улыбнуться нежданной гостье—не смог­ла. И снова заплакала, закрыв лицо руками. Попадья села супро­тив, спросила:

— Слезы льешь в три ручья, а отчего?..

Санька и Ешка тоже беседу начали.

Сперва они малость помолчали. Сидели друг против друга на лайках, застланных багряным сукном. Первый начал Ешка:

— Предался я ныне воспоминаниям, жизнешку прошлую пе­реворошил... Помнишь, были мы в Чкаруэме...

— Да-а, трудны были эти два годика,—как бы продолжая мысль Винки, сказал Санька.

— Так вот я и говорю, жили мы в Чкаруэме. И помнишь: весь народишко веру нашу принял и кресты на свои груди возложил. А были мечи в наших руках?

— Доброе слово да дело.

— То-то и одо. А помнишь, как смело с мурзой они разговари­вали, хлеб свой отстаивали, нас в обиду не дали. Слышал я, после нас много Япанча старался, одначе сеют там ныне по многим руэмам. А ведь у мурзы в руках меч, и какой меч. Стало быть, волю народную сломить не мог.

— К чему разговор твой, не пойму?

— А к тому, пропади оно пропадом, что Сильвестр-поп от име­ни владыки повелел весь черемисский край за един год привести под православную церковь и оставил для сей цели воинов с ме­чами. А меня взяло сумление...

— В мечи не веришь?

— Сумлеваюсь зело. Коль будем мы с верой насильничать, на­род черемисский от нас отшатнется. А ежели приобщать к христи­анству посредством слов да дел добрых, сие потребует преогром­ного времени, пропади оно пропадом. И тогда...

— Тогда нам с тобой, отец Ефим, несдобровать. Тебя сана ли­шат, а меня в Тайный приказ.

— Стало быть, повеление владыки сполнять? Черемисских дру­зей наших, кои в скитаниях прошлых последним куском с нами делились, мечом под крест подводить? Людей, что с нами испили общую чашу крови под Казанью, ради веры в темницы бросать?