Марш Акпарса

Крупняков Аркадий Степанович

Путник присел на траву, рядом со скамьей, протянул грязную

руку. Ирина вложила в ладонь сухарь, подала кружку.

— Далеко ли путь держишь?—спросил Аказ.— Я вижу, жизнь тебя не балует.

— Надел суму на плечи — о жизни позабудь. И горе, и беда с тобой рядом пойдут.

— Откуда будешь? Мне что-то говор твой знаком.

— Татарин я. Из Кендарова улуса.

— Из Кендарова? Я там всех знаю. Соседний улус...

И тут вдруг нищий вскочил и бросился обнимать Аказа:

— Аказ! Родной мой! Друг!

— Мамлей! Да ты ли это? Подумать только... Не узнал я тебя.

— Пакман сказал, что тебя убили. А ты — вон он — живой и невредимый! Где был все это время?

— В Москве. Служил у русского царя.

— Я потому и не узнал тебя. В одежде сотника...

— А ты с сумой. Рассказывай.

— Ай, да что там говорить,— Мамлей махнул рукой.— Плохо у нас. Когда похоронили мы Тугу, пошел спор: кого Большим лужавуем поставить? Одни кричали — Ковяжа, другие — Мырзаная. Стал Ковяж главой Горной стороны. Потом Мырзанай женил его на своей дочке, оба лужавуя соединил в один. Пришло время, Ко­вяжа с его земель согнали, а Янгин еще раньше на Луговую сторону ушел.

— Куда же старейшины смотрели?!—воскликнул Аказ.

— Мырзанай старейшинам глаза золотом ослепил. Стал Боль­шим лужавуем, и вот тогда они с Атлашем всех, кто был им не­угоден, в бараний рог согнули. Мурза к ним не ездил, вместо него Алим Кучаков стал бывать, а он за меня принялся. Обложил наш улус большой данью, припомнил мулле день, когда тот тебя пря­тал. Я хотел на дочке Кендара жениться — не дали. Алим сказал мулле: пока Мамлей у вас, пощады вам не будет. Меня защищали татары, но силы были неравны. Улус Алим до нитки ограбил, мать с голоду умерла, а я суму надел...

— Боранчей жив? — спросил Аказ. И спросил, собственно, для того, чтобы узнать об Эрви.

— Он сильно болен. Когда Эрви ушла в Казань, он умом тро­нулся, теперь у Аптулата живет. Землю его Атлаш присвоил...

— Что об Эрви слышно? — спросил Топейка.

— Разное говорят. Сначала Пакман весть из Казани привез Говорил, что Эрви стала женой Кучака, сильно ругал ее, сказал, что веру и народ Эрви предала. Потом Шемкува проговорилась, сказала, что Эрви мурзе не покорилась, ее сильно били. Недавно Алим у нас был, Боранчей просил его вернуть Эрви, а Алим ска­зал, что ее в доме Кучака нет, а сам мурза живет в Крыму. Наверно, от побоев умерла.

— Но почему насилье терпите?— спросил Аказ.

— Мырзаная все ненавидят, но у народа нет вождя. Все тебя, Аказ, ждут.

— Куда идешь сейчас?

— На чувашскую сторону шел, но теперь, если возьмешь, с гобой пойду. Ты-то что думаешь делать?

— Пойдем в Нуженал!

— Рано, Аказ. Мырзанай сразу в Казань сообщит, и тебя схватят.

— Народ не даст! Да и я за себя постоять сумею.

— Люди напуганы... пока ты их соберешь...

— Верно Мамлей говорит,— вмешался в разговор Топейка.— Надо идти на чувашскую сторону и оттуда на Нуженал посмотреть. Пойдем в мою деревню, там у меня хороший друг есть—Магметка Бузубов. У него, как и у тебя, с Казанью свои счеты есть. Там Ковяжа разыщем, Янгина вызовем.

— Ты, пожалуй, прав,— сказал Аказ, подумав.— Пойдем к Бузубову. Веди, Топейка.

— Прости меня, Аказ,— Санька сложил котелок и кружки в котомку,— но мы с тобой не пойдем.

— Как это не пойдешь? Я вас не брошу.

— Мы в бегах, Аказ. Боимся...

— Ты меня обидеть хочешь? — возмутился Аказ.— Помнишь, когда пришли стрельцы, чтобы тебя бросить в темницу? Кто отбил тебя?

— Ты.

— А кто провез через заставы в царицыном возке?

— Ну, ты.

— И от погони не раз спасал. И все это было среди чужих и злобных людей. Так неужели на родной земле я не защищу тебя и Ирину?

— И верно, Саня, — сказала Ирина,—Сейчас Аказу каждый человек дорог. И ты бы мог...

— Ты сам еще не знаешь, что тебя ждет дома,— не слушая Ирину, продолжал Санька.— Тебе и так придется нелегко, а тут и мы, как гири на ногах.

— Верно говорит он,— согласился Топейка.— Мы были в Мос­кве, если с русскими придем — нам совсем веры не будет. Мырзанай тебя станет называть продажным, предателем.

— Куда идти думаешь? — спросил Аказ.

— В лесные пустыни подамся,— сказал Санька.— Скит там выстрою. И лихолетье пересижу. А там видно будет.

Ирина хоть и понимала, что мужчины правы, а все равно по­грустнела, на глаза навернулись слезы. Аказ заметил это и сказал:

— Я думаю, в разлуке нам быть недолго. Как остановитесь — весточку подай.

— Непременно. Как обживемся...

— Все будет хорошо. Я вас тогда найду. Не забывайте только: илем мой Нуженалом называется.

— Запомню, брат. Ты время не теряй, иди.

Аказ хотел обнять Ирину, слова какие-то нежные сказать, но встретил Санькин суровый взгляд и не решился. Вытащил из ко­томки купленные в Москве теплые варежки и молча надел их Ирине на руки. С Санькой прощанье вышло еще печальнее. У обоих мысль: а вдруг не свидятся больше, земля вон сколь велика, и один бог знает, куда занесет их беспокойная, беглая жизнь? Об­нялись крепко, поцеловались по-братски. Аказ еще раз сказал:

— Не забудь — илем мой Нуженал.

Санька кивнул головой. Ирина шагнула навстречу Аказу, но Санька положил ей руку на плечо:

— Не надо. Я все понимаю, но лучше не надо.

Долго стояли брат и сестра, глядя вслед ушедшим.

СЮЮМБИКЕ — ЦАРИЦА КАЗАНСКАЯ

Говорят, в Москве время бежит быстро. В Казани время тоже не стоит. С тех пор, как Эрви приехала в этот город, многое из­менилось. Раньше Эрви в лесу спокойно жила. В Казани ее, как осенний листок, закрутило в жизненном вихре—и совсем другой стала Эрви. Гордости былой нет. Во дворцах гордость — словно роса: высыхает скоро. Красоты прежней тоже мало осталось. И только любовь к родной земле, преданность вере отцов по-прежне­му горит в душе Эрви.