Март 1953-го
Шрифт:
Дедушку Аврума мы любили, папу Арона мы любили, дядю Абрашу мы любили. И были убеждены: сколько ни смотри на них, хоть в телескоп, ничего зазорного не приметишь.
Что же получается? Не верить собственному зрению?
В отношении Земли, что она шарообразная, но не плоская — пожалуйста. Доверимся учителям — поверим.
В отношении того, что не Солнце ходит вокруг нас, а Земля вокруг Солнца, опять пожалуйста — доверимся: наша наука самая передовая!
А в отношении того, что наш дедушка Аврум, мой папа Арон, Ленькин папа Абраша — люди «плохие», это, извините — подвиньтесь, собачья брехня!!! Одного восклицательного знака недостаточно,
Но недаром говорят: «собака лает, ветер носит». Вспомнив про ходовое присловье, мы испугались за дедушку Аврума. И чтобы ветер не обогнал нас, побежали к нему с сообщением, что на Калею, 7 приходили серые плащи за дядей Абрашей, но при всем старании не превратили его для нас в «подозрительный элемент». И теперь караулят у кинотеатра «Айна», куда он, по словам Гриши, пошел смотреть «Максимку».
На полпути к дедушке мы остановились. Автор «Конька-горбунка» сказочник Ершов написал бы — «как вкопанные». Остановились потому, что вспомнили: фильм, по оценке серых плащей, уже заканчивается, и дедушка, с какой бы сноровкой ни хромал, не поспеет на подмогу к дяде Абраше. Оставалось… Да, оставалось рвать на груди тельняшку, словно «мы из Кронштадта», и идти в последний решительный бой.
Тельняшки у нас даже одной на двоих не было, но пистолет с боевыми патронами имелся, и решительности, как у заводной игрушки, хватало. К тому же по песне выходило: «помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела». А когда смерти не предвидится, то и на подвиги идти гораздо легче. Ать-два, и вперед, изменив направление у часов «Лайма» в обратную сторону — в сквер и в киношку.
Поспели — не запозднились.
Люди повалили из кинозала, не толкаются, как на базаре, обмениваются впечатлениями. Мы уши навострили. Конечно, хочется узнать: действительно ли кинчик мировой.
Судя по всему, мировой.
Вот бы посмотреть!
Но, скорей всего, не придется мне с Ленькой сходить на этот фильм, прямая дорога у нас теперь, после выстрела по серым плащам, в детскую колонию. А там если что и показывают, то про Макаренко: о перевоспитании малолетних уголовных элементов путем обучения их производству фотоаппарата ФЭД, названного в честь Феликса Эдмундовича Дзержинского, с кем в разведку, даже захоти, не пойдешь, поскольку он уже досрочно умер.
Пистолет в кармане пальто грел мне рукояткой руку и смотрел, не отрываясь, своим вороньим оком в серый плащ, на уровне мягкого места его хозяина.
Наши враги ждали выхода дяди Абраши из кинозала.
Мы тоже ждали выхода дяди Абраши из кинозала.
А пуля в стволе найденного на чердаке револьвера ждала приказа на проникновение в откормленные филейные части дознанщика.
Думалось, еще минута-другая, и каждый «своего» дождется.
Но…
На наше счастье мы не попали в детскую колонию. Стрелять не пришлось. Дядя Абраша так и не появился, будто и в кино не ходил.
Серые плащи переглянулись, сказали какие-то неприличные слова о Грише, обманувшем их филерские ожидания, и пошли — нет, не на Калею, 7, а поближе, через улицу, в заведение, где льют в стеклянную кружку пиво из бочки и водку из четвертинки. По дороге переговаривались на тему, доступную разумению даже школьников младших классов 1953 года: мол, подозреваемый во вредительстве — и он «во вредительстве!» — скорей всего, пошел на следующий сеанс, начинающийся через две минуты.
Совсем оборзели!
Дядя Абраша не мог пойти на следующий сеанс и при большом желании посмотреть
Почему?
Попробую передать на словах рыбью версию.
Эта история началась на октябрьские праздники. Дядя Абраша взял меня с Ленькой на прогулку — с последующими угощениями. Но по дороге в кафе мы заскочили на его работу — улица Смилшу, контора Электромонтажного предприятия № 7. На втором этаже, у окна с выбеленным подоконником, он нас оставил и пошел получать то ли аванс, то ли получку, то ли еще что-то приятное, вроде премии, на которую в кафе накупит нам вкусности.
Та дверь, куда он вошел, открывалась и закрывалась, пропуская людей. Все остальные, под нашим приглядом, опечатывались. Очень дивно. Не сургучными печатями, а пластилиновыми.
Это был небывалый соблазн.
Понятно, мы не выдержали, и своими вездесущими пальчиками стибрили по уходу «печатников» немного этого пригодного для лепки дефицита. Не догадывались по недомыслию, что в данный исторический момент тотального закрытия военного предприятия на праздничную двухдневку наковыряли «материал стратегического назначения».
Мы не попались на преступлении. Лучше бы попались! Тогда сразу бы все разъяснилось. А так, без понятия действительности, сыграли тревогу, вызвали каких-то шерлокхолмсов в погонах, с собакой и лупой для разглядывания наших «преступных отпечатков»!
Наконец, разобрались: дети набедокурили.
Потом разобрались, чьи дети.
Потом сказали дяде Абраше, чтобы он больше не приводил нас на производственный объект. И все, казалось бы, утихло. Но какой-то подлец, желая занять должность дяди Абраши, написал, что это была не мальчишеская шалость, а сознательное вредительство взрослого человека, который должен своим поведением подавать пример юному поколению, делающему жизнь по рекомендации поэта Маяковского с товарища Джержинского. И приписал в своем доносе дяде Абраше массу самых актуальных из «вредительских» мыслей и высказываний, сверяясь с газетой «Правда».
Такова рыбья версия. А что и как было по-настоящему — это уже не нашего ума дело, слишком малы, чтобы ходить вровень с эпохой стукачей и карателей.
Мы проследили за дознанщиками, пока им не налили до краев. И поняли: теперь эти мужики, не забывающие и на службе о потребностях организма, нас никогда не обгонят. Даже если вознамерятся не дожидаться конца следующего киносеанса, а двинут к дедушке Авруму, сидящему со щетками и ваксой в будке чистильщика обуви на краю Кировского парка, в пяти шагах от рижского «Бродвея», под непременной охраной старшины милицейских войск Жоры-дегустатора.
В жизни дедушки как-то так вытанцовывало, что его всегда держали под охраной, будто он золотой запас. В досоветскую пору торговли сапогами на Толчке, его охранял, за наличные, разумеется, околоточный, а при новой власти — участковый. В лагере — вертухаи, но они работали бесплатно, во всяком случае, дедушка им не платил. Хотя… платил, по его выражению, «кровью и нервной системой». Когда же, в разгар войны, нервы совсем расшатались и хотелось скорей погибнуть с оружием в руках, чем окоченеть от уральского холода без всякой пользы для победы, он попросился добровольцем на фронт.