Мартин Андерсен-Нексе
Шрифт:
— Ты только встал?
— Вернее, я только лег. И не могу заснуть.
— А как работа?
— Плохо.
— Опять наша жизнь пошла кувырком. Но тогда ты хоть писал «Дитте», а сейчас из-за газетной статьи.
— Я старею, и мне все труднее пишется. Да и тоскливо кричать в пустоту.
— Почему ты не хочешь спать нормально в своей постели?
— Почему? — У него становится злое лицо. — Потому что в ней нормально спал другой человек.
Он ждал ответной вспышки. Но она лишь устало опечалилась.
— Ты не можешь выкинуть этого
— Из головы могу, из сердца не получается. — Теперь у него лицо не злое, а несчастное. — Дом стал мне ненавистен, здесь все захватано чужими руками, и Дания мне ненавистна. У меня ничего не вышло тут. Ни с литературой, ни с личной жизнью. — И будто осененный внезапной идеей: — Грета, давай продадим дом!
— Продать дом? Ты на это решишься? Сколько вколочено в него денег, труда, душевных сил! А твой сад, Мартин?
— Я разобью другой сад.
— Где же мы будем жить?
— Только не в Дании. Начнем сначала, но по-настоящему.
— В России? — спросила она неуверенно.
— Я же не знаю языка. А для писателя это смерть. Поедем в Германию. Ну, хотя бы на Баденское озеро. Там красиво и чудесный климат, мои легкие окрепнут. И самое главное — книги Андерсена-Нексе там широко продаются.
— Как все неожиданно! — Маргрете не может прийти в себя.
— Поедем, Грета. У меня много знакомых в издательских кругах. Я буду хорошо зарабатывать. А ведь это необходимо, когда на руках семьдесят душ. Да и отношение многое значит. Меня не будут травить, не будет косых, злорадных усмешек и гнусного шепотка. Там республика, Германия сейчас ведущая страна в европейской культурной жизни.
— Наверное, ты прав… Но это как снег на голову.
— Но и то… другое… тоже как снег на голову. Уедем, Грета, мы сохраним семью, друг друга и будем опять счастливы.
Она, смотря на него:
— Давай попробуем, Мартин. Еще раз начнем сначала…
…Медленно опускается с флагштока на крыше «Зари» красный стяг.
— Полная капитуляция? — с бледной улыбкой спрашивает мужа Маргрете.
— Нет, временное отступление. — В глазах Нексе печаль и надежда.
…Набережная. Идет погрузка на паром, отходящий к берегам Германии. Запарившийся с вещами Нексе вытирает мокрый лоб платком, потом обращается к стоящему без дела рослому рабочему:
— Помоги, друг! Отблагодарю.
Тот смотрит на Нексе, перекатывая во рту жеваную сигарету, хватает два самых больших чемодана и легко несет по сходням на паром. Нексе, Маргрете и вся ребятня, забрав, что каждому по силам, спешат за ним.
— Спасибо, — говорит Нексе и протягивает рабочему две кроны.
— Мало! — резко бросает тог.
— Сколько же ты хочешь?
— Десять крон.
— Ого! Да это грабеж среди бела дня!
Рабочий злобно смотрит на Нексе, и тот нехотя дает ему десятикроновую бумажку.
— Считай, что это в счет твоего долга социал-демократической партии. — И, сплюнув окурок под ноги Нексе, рабочий уходит.
— Последний
Паром отходит, но кажется, что отодвигается берег. Скрывается в утреннем тумане отвергшая своего великого сына Дания…
…В привокзальном ресторане немецкого маленького городка в ожидании поезда Нексе заказывает кофе кельнеру.
— Четыре кофе и три молока маленьким.
— Пожалуйста. Чашка кофе стоит пять миллионов марок. Стакан молока — три миллиона.
Маргрете смеется.
— Да, скоро будет дешевле оклеивать стены денежными купюрами, чем обоями, — говорит Нексе. — За покупками придется ходить с чемоданом, набитым деньгами.
Какой-то грубый шум снаружи привлекает внимание сидящих в ресторане. Слышатся отрывистые слова воинской команды, стук солдатских сапог. Все взгляды дружно обращаются к окнам.
Перрон кишит солдатами, которыми командует офицер с тяжелой челюстью. Потесненная ими вокзальная толпа взирает на солдат с тревогой и тем коренящимся в глубинах духа вожделением, какое вызывает в немцах военная форма.
— Опять война?.. — испуганно-радостно упало в пустоту.
Затем из той же пустоты донеслось:
— В Мюнхене беспорядки…
— Ваш заказ! — говорит кельнер, гремя посудой.
Нексе достает из кармана бумажник.
— Девять миллионов за чашку кофе и четыре за стакан молока, — бесстрастно сообщает кельнер.
— Вы же сказали: пять и три.
— Весьма сожалею. Пока вы сидели, цены поднялись.
Нексе раскатисто хохочет. Вынимает пятидесятимиллионную бумажку и протягивает кельнеру.
— Пожалуйста, и два миллиона на чай. Впервые я так роскошествую. Приятно быть миллионером.
В ресторан, громко разговаривая, входят двое: гигант Майер, самоуверенный, вызывающе элегантный, и какая-то почтительная личность со смазанными чертами. Они проходят к ближайшему от семьи Нексе столику, и рысьи глаза Майера немедленно узнают старого знакомца.
— Аве, Нексе, певец обездоленных! Какими судьбами! — Майер не без изящества кланяется Маргрете, подмигивает детям и плюхается на стул рядом с Нексе.
— Что тут у вас происходит? — спрашивает Нексе.
— Тут? Ровным счетом ничего, играют в солдатики. Ну, а в Мюнхене осадившийся пивом шизофреник пытался совершить переворот.
— Всего лишь? А кто этот спившийся шизофреник?
— Некто Гитлер, в девичестве Шикльгрубер. Бывший ефрейтор, контуженный то ли гранатой, то ли пивной кружкой. Но всю компашку быстро обезвредили и кинули за решетку. Этот детский бунт уже получил прозвище «Пивной путч»… Одним словом, ничего серьезного.
— Пивной путч — смешно. Но как бы потом плакать не пришлось. История щедра на печальные примеры: начинают дети и сумасшедшие, а расплачиваются взрослые, серьезные люди. Я давно приглядываюсь к послевоенной Германии: из-за растерянности, подавленности, показного миролюбия и демократических поз все чаще выглядывает кабанье рыло реваншизма.