Мартин Иден. Рассказы

Лондон Джек

— Да, я понимаю это, — отвечал Мартин. — Все виды искусства имеют свои условности. (Рут была поражена, что он употребил это слово, как будто сам учился в университете, а не приобрел своих познаний случайно, из книг, взятых в библиотеке.) Но даже условности должны быть правдоподобными. Мы ведь принимаем деревья, нарисованные на плоских кулисах по бокам сцены, за лес. Это довольно реальная условность. Но, с другой стороны, не можем же мы принять за лес изображение моря. Это было бы просто невозможно, потому что явилось бы насилием над нашими чувствами. И вы не можете, конечно, считать убедительным изображением любви беснование, ломание и судорожные подергивания этих двух сумасшедших на оперной сцене сегодня вечером.

— Неужели вы считаете себя выше всех музыкальных критиков? — возмущалась Рут.

— О нет, нисколько, —

отвечал он. — Я просто сохраняю за собой право иметь собственное мнение. Я высказал вам только что свои взгляды, чтобы объяснить, почему медвежьи прыжки мадам Тетралани портят мне удовольствие, получаемое от оркестра. Быть может, музыкальные критики всего мира и правы, но я хочу оставаться самим собой и не желаю подчинять своих вкусов даже единодушному приговору всего человечества. Если я не люблю чего-нибудь, то не люблю, вот и все. И под солнцем не существует силы или разумного основания, которые заставили бы меня обезьянничать и любить что-нибудь только потому, что большинство подобных мне существ любит это или, по крайней мере, делает вид, что любит. Я не могу следовать моде в своих вкусах.

— Но понимание музыки развивается воспитанием, — доказывала Рут. — Вы сами это знаете, а понимание оперы тем более. Может быть…

— Может быть, я недостаточно образован для понимания оперы? — перебил он.

Она кивнула.

— Что же, может быть, это и правда, — согласился он. — Но я считаю, что это к лучшему. Если бы опера успела захватить меня, когда я был помоложе, то сегодня вечером я, может быть, тоже проливал бы сентиментальные слезы, и клоунские выходки этой великолепной парочки, пожалуй, еще усиливали бы впечатление, производимое красотой их голосов и аккомпанементом оркестра. Вы правы. Это, главным образом, дело воспитания. И я уже слишком стар для этого. Мне нужно или реальное, или ничего. Иллюзия, которая не убеждает, не что иное, как явная ложь. Такой ложью и представляется мне опера, когда маленький Барильо, корчась в судорогах, заключает в свои объятия мощную Тетралани (тоже бьющуюся в припадке) и говорит ей о том, как страстно он ее любит.

Но Рут опять-таки оценила его взгляды путем сравнения с внешними обстоятельствами, в соответствии со своей верой в общепризнанное. Кто он такой, чтобы считать себя правым, а весь остальной культурный мир заблуждающимся? Его слова и мысли не производили на нее никакого впечатления. Она слишком твердо верила в общепризнанное, чтобы сочувствовать каким бы то ни было революционным идеям. Она получила музыкальное образование и с детства наслаждалась оперой, так же, как и все люди ее круга. По какому же праву этот человек, Мартин Иден, вынырнувший еще совсем недавно из мира оборвышей, выросший на песнях рабочего класса, высказывает теперь столь смелые суждения о мировой музыке? Это раздражало ее, и, идя рядом с ним, она испытывала какое-то неясное чувство, словно ее оскорбили. В лучшем случае, его взгляды представлялись ей капризом, неостроумной и неуместной шуткой. Но когда, подойдя к подъезду дома, он обнял ее и нежно поцеловал на прощание, она забыла все, кроме своей любви к нему. Позднее, лежа без сна в постели, она в сотый раз задавала себе вопрос, как это случилось, что она полюбила такого странного человека и любит его наперекор всей своей семье?

А на следующий день Мартин Иден отложил в сторону свою работу «для заработка» и под свежим впечатлением написал статью «Философия иллюзий». Наклеив марку, он отправил рукопись путешествовать, но и ей суждено было вернуться к нему обратно и еще много раз в течение следующих месяцев пускаться в далекие странствия.

Глава XXV

Мария Сильва была бедна и хорошо знала, что такое бедность. Для Рут же бедность означала отсутствие жизненных удобств. Больше она ничего о ней не знала. Она знала, что Мартин беден, но связывала его положение с отроческими годами Авраама Линкольна, мистера Бэтлера и других людей, достигших впоследствии успеха. Признавая, что бедность неприятна, она все же придерживалась успокоительного взгляда, свойственного людям ее круга, что бедность может оказать благоприятное влияние, что она подстегивает и заставляет стремиться к успеху всех тех, кто не совсем лишен способностей и еще не опустился окончательно. Поэтому она не слишком огорчилась, узнав, что Мартин так обеднел, что вынужден был заложить

свои часы и пальто. Она даже усмотрела в этом хорошую сторону, рассчитывая, что рано или поздно это заставит его бросить свое писательство.

Рут никогда не догадывалась по лицу Мартина, как он голодает, хотя он сильно похудел и щеки его ввалились. Эта перемена даже нравилась ей, ибо придавала ему некоторую утонченность и отняла у него избыточный вес и ту животную силу, которая в одно время и привлекала и отталкивала ее. Иногда она замечала странный блеск в его глазах и восхищалась этим, потому что возлюбленный казался ей теперь больше похожим на поэта и ученого. Но Мария Сильва читала другое на впалых щеках и в горящих глазах Мартина и изо дня в день отмечала перемены в его внешности, объяснявшиеся приливом или отливом его капиталов. Она видела, как он вышел из дому в пальто и вернулся без него, хотя день был сырой и холодный. Вскоре после этого она заметила, что щеки его немного пополнели и исчез голодный блеск из глаз. Точно так же она отметила исчезновение велосипеда и часов, и каждый раз после этого силы его снова расцветали.

Мария видела, как он работает, и судила о напряженности его работы по количеству керосина, которое он сжигал по ночам. Она знала, что он работает больше ее, хотя его работа была другого рода. И она с удивлением замечала, что чем меньше он ест, тем усерднее работает. При случае, как бы невзначай, она посылала ему кусок свежеиспеченного хлеба, неловко прикрывая этот поступок шуткой, что ее хлеб наверно лучше, чем тот, который он сам может испечь себе. Иногда она посылала к нему кого-нибудь из своих ребятишек с большой миской горячего супа, терзаясь в то же время сомнением, имеет ли она право отнимать этот суп у своих отпрысков. Мартин не оставался неблагодарным. Он знал жизнь бедняков и понимал, что если на свете существует милосердие, то оно проявляется именно здесь.

Однажды, накормив свое потомство тем, что оставалось в доме, Мария истратила свои последние пятнадцать центов на галлон дешевого вина и пригласила Мартина, когда тот пришел в кухню за водой, присесть и выпить с нею. Он выпил за ее здоровье, а она за его, затем она выпила снова за успех его начинаний, а он пожелал ей, чтобы Джемс Грант, наконец, явился и заплатил ей за стирку. Джемс Грант был плотник, работавший поденно. Он неаккуратно платил по счетам и был должен Марии три доллара.

Кислое молодое вино, которое Мария и Мартин выпили на пустой желудок, быстро ударило им в голову. Несмотря на всю разницу, существовавшую между ними, они были одиноки в своей нищете, и, хотя об этой нищете никогда не говорилось, она была как бы связующим звеном между ними. Мария с удивлением узнала, что Мартин бывал на Азорских островах, где она жила до одиннадцати лет. Но еще больше ее изумило то, что он был и на Гавайских островах, куда она переселилась с Азорских вместе со своими родными. Когда же он рассказал ей, что был на Мауйи, маленьком острове, где она вышла замуж, изумлению Марии не было пределов. На Кагулуи, где она в первый раз встретилась со своим мужем, он, Мартин, был два раза. Да, она помнит пароходы с грузом сахара, и он бывал на них — да, да, мир очень мал. А Вайлуку? И там он был! Знавал ли он старшего надсмотрщика плантации? Да, он даже раза два выпил с ним.

Они обменивались воспоминаниями и топили свой голод в скверном кислом вине. Мартину будущее не казалось таким мрачным. Его ждал успех. Теперь он был на пути к нему. Вглядываясь в изборожденное морщинами лицо усталой женщины, сидевшей перед ним, он вспомнил ее супы и ломти свежего хлеба и почувствовал горячий прилив благодарности, желания отплатить сторицей за ее добро.

— Мария, — воскликнул он вдруг, — что бы вы хотели иметь?

Она посмотрела на него в полном недоумении.

— Чего бы вам хотелось сейчас, вот сию минуту, если бы это было возможно?

— Сапог на всех рэбята — семь пар сапог.

— Вы получите их, — объявил он, и она с серьезным видом кивнула головой. — Но я спрашиваю вас о чем-нибудь большом, самом главном желании.

В глазах ее появилась добродушная усмешка. Он вздумал пошутить с ней — с Марией, за последнее время это так редко приходило кому-нибудь в голову.

— Подумайте хорошенько, — сказал он, когда она открыла рот, чтобы ответить ему.

— Ладно, — ответила она, — я подумаю. Я бы хотела иметь эта дом, чтобы он была моим собственным и мне не платила семь доллара на месяц.