Мартин Иден. Рассказы
Шрифт:
— Я хотела бы, чтобы вы перестали курить, — прошептала она. — Пожалуйста… Ради меня.
— Хорошо, не буду, — воскликнул он. — Вы знаете, что я готов для вас на все, моя любимая, на все, на все, чего вы ни потребуете от меня.
В эту минуту она испытала сильное искушение. Настаивая на своем, она отметила его уступчивость, составлявшую одну из черт его характера, и подумала, что если бы она попросила его бросить писать, то он бы послушался ее. Какой-то миг эти слова уже готовы были слететь с ее губ. Но она не произнесла их. У нее не хватило мужества. Она не осмеливалась сделать это. Вместо того она прильнула к нему и пробормотала в его объятиях:
— Вы знаете, что я
— Я всегда буду вашим рабом, — сказал он улыбаясь.
— В таком случае я начинаю повелевать.
Она лукаво посмотрела на него, хотя в глубине души уже жалела о том, что не высказала своего главного желания.
— Моя жизнь в распоряжении вашего величества.
— Хорошо, в таком случае вот мое первое повеление: брейтесь каждый день. Посмотрите, как вы оцарапали мне щеку.
Таким образом, все кончилось веселым смехом и ласками. Но все же она достигла кое-чего, а на большее пока и не рассчитывала. Она по-женски гордилась тем, что заставила его отказаться от курения. В другой раз она убедит его поступить куда-нибудь на службу. Разве он не сказал, что сделает все, что она от него потребует.
Рут встала, чтобы осмотреть комнату, взглянула на заметки, висевшие над головой, ознакомилась с секретом блока, на котором висел велосипед, и огорчилась, увидев груду рукописей под столом, напоминающую о том, сколько времени он потратил даром. Керосинка привела ее в восторг, но, осмотрев пустые полки для провизии, она расстроилась.
— Бедняжка, ведь вам нечего есть, — сказала она с нежным состраданием. — Вы, должно быть, голодаете?
— Я держу свою провизию у Марии, в ее кладовой, — солгал он. — Она лучше сохраняется там. Не бойтесь, мне далеко до голодной смерти. Вот, посмотрите.
Она подошла к нему и увидела, что он согнул руку в локте, и мускулы, сократившись, образовали под рукавом рубашки твердый плотный узел. Этот вид отталкивал и привлекал ее в одно и то же время; она находила это отвратительным, но ее пульс, ее кровь, каждая клеточка ее тела стремились к этим мускулам, она, как и прежде, непонятно каким образом вместо того, чтобы отшатнуться, потянулась к нему. Но уже в следующий момент, когда он сжимал ее в своих объятиях, ее рассудок, не проникавший далее внешних проявлений, начал возмущаться, тогда как сердце ее, все женское в ней радостно возликовало. В такие минуты она особенно чувствовала всю силу своей любви к Мартину: ей доставляли неизъяснимое наслаждение эти сильные объятия, когда его мощные руки сжимали ее почти до боли. В такие мгновения она готова была оправдать себя за измену своим принципам и высоким идеалам, за свое молчаливое неповиновение матери и отцу. Ее любовь к этому человеку оскорбляла их. Да и сама она порой злилась на себя, особенно, когда вдали от него становилась холодным и рассудочным существом. Однако рядом с ним она не могла его не любить. Правда, временами это было мучительное чувство, доставлявшее ей много огорчений. Но все же это была любовь, любовь, которая сильнее ее.
— Этот грипп пустяки, — говорил он. — Немного неприятно, и голову порядком ломит, но что это за мелочи по сравнению с тропической лихорадкой!
— А вы болели лихорадкой? — рассеянно спросила она, все еще находясь под впечатлением блаженства, испытанного в его объятиях. Она продолжала все также рассеянно расспрашивать его, пока вдруг одно слово, которое он произнес, не заставило ее встрепенуться. Он перенес лихорадку в тайной колонии тридцати прокаженных на одном из Гавайских островов.
— Но как же вы туда
Такое царственное равнодушие к собственному здоровью казалось ей преступным.
— Я не знал, — ответил он. — У меня и в мыслях не было никаких прокаженных. Когда я дезертировал со шхуны и высадился на берег, я направился в глубь острова, чтобы там укрыться. Три дня я питался гуавой, бананами и другими дикими плодами, растущими в лесах. На четвертый день я нашел тропинку, протоптанную ногами людей. Она вела в глубь острова и в гору. Это было как раз то направление, по которому я и хотел идти, и я заметил на ней свежие следы. В одном месте тропинка проходила по острому, как нож, кряжу горного хребта. Тропинка была шириной не более трех футов, и по обеим сторонам ее открывались пропасти глубиной в несколько сот футов. Один хорошо вооруженный человек мог бы противостоять там сотням людей.
Это был единственный путь в укромное место острова. Через три часа после того, как я нашел тропинку, я очутился в маленькой горной долине, лежавшей между вулканических скал. Все это место было расположено террасами, засеянными таро. Там росли также фруктовые деревья и стояло восемь или десять тростниковых хижин. Но, увидев их обитателей, я тотчас понял, куда попал. Достаточно было одного взгляда на них.
— Что же вы сделали? — спросила Рут, с замиранием сердца слушая его, точно Дездемона, испуганная и очарованная подвигами своего Отелло.
— Что же мне было делать? Старший у них был добрый старикашка, правда, достаточно подгнивший, но управлявший всем, как король. Это он открыл маленькую долину и основал в ней колонию, причем все это было противозаконно. Однако у них были ружья, много амуниции, а эти канаки, привыкшие охотиться на дикий скот и кабанов, очень меткие стрелки. Нет, бежать я не мог. Я остался и пробыл там три месяца.
— Но как же вы выбрались оттуда?
— Я бы до сих пор находился там, если бы не одна девушка, наполовину китаянка, на четверть белая и на четверть гавайянка. Она была красавицей, эта бедняжка, и хорошо воспитанна. Ее мать в Гонолулу слыла миллионершей. Эта девушка и помогла мне выбраться оттуда. Ее мать снабжала колонию деньгами, поэтому девушка не побоялась наказания за то, что помогла мне бежать. Но сначала она заставила меня поклясться, что я никому не открою их убежища. И я действительно в первый раз заговорил об этом сегодня. У этой девушки еще только появились первые признаки проказы. Пальцы ее правой руки были слегка сведены, а на руке повыше виднелось маленькое пятно. Вот и все. Я думаю, что теперь она уже умерла.
— Неужели вы не боялись? Воображаю, как вы были рады, что спаслись оттуда, не заразившись этой ужасной болезнью!
— Да, вначале было страшновато, но потом я привык. Мне было очень жаль эту бедную девушку, и это заставляло меня забывать о своем страхе. Она была прекрасна и душой и телом и только слегка затронута болезнью, но была обречена навсегда оставаться там, вести жизнь первобытных дикарей и медленно разлагаться. Проказа гораздо ужаснее, чем вы можете себе представить.
— Бедняжка, — тихо прошептала Рут. — Просто удивительно, как она отпустила вас?
— Что удивительно? — простодушно спросил Мартин.
— Ведь она, наверное, любила вас, — сказала Рут все так же тихо. — Ну, скажите откровенно, ведь любила?
Загар сошел с лица Мартина от работы в прачечной и постоянного пребывания в комнате, а голод и болезнь сделали его лицом даже бледным. Теперь же сквозь эту бледность медленно пробивалась волна краски. Он открыл было рот, чтобы ответить, но Рут остановила его:
— Не надо, не надо, не отвечайте, — засмеялась она, — это лишнее.