Мартовскіе дни 1917 года
Шрифт:
Централистическая гипертрофія приводила к тому, что взаимоотношенія Правительства и Ставки устанавливались разговорами по юзу, командировками офицеров, "осведомленных... в деталях создавшейся и Петербург обстановки" и т. д., и не являлась даже мысль о необходимости в первые же дни непосредственнаго свиданія для выработки однородной совмстной тактики. Казалось бы, что это было тм боле необходимо, что военная психологія (не кастовая, а профессіональная) неизбжно должна была расходиться с навыками общественными. Много позже, будучи временно не у дл в Смоленск, ген. Алексев писал Родзянко (25 іюля): ..."Я сильно отстал и психологіи дятелей нашей революціи постичь не могу". Дло не в том, что Алексев "отстал" — он был, кончено, органически чужд тому революціонному процессу, который происходил. Лишь присущій ему особо проникновенный патріотизм сдлал его "революціонером" и заставил его приспособляться к чуждому міру. "Цензовая общественность" — думскій политическій круг должен был служить мостом к общественности революціонной, которая своими крайними и уродливыми подчас проявленіями должна была отталкивать честнаго военнаго дятеля, отдавшаго душу свою исполненію долга во время войны и боявшагося, что "соціалистическія бредни" заслонят собой "Россію и родину".
Необходимость контакта почувствовал
Только 17-го собрались похать в Ставку члены Правительства. Свднія об этой поздк в печать проникли очень скудно. В "Рус. Вд." довольно глухо было сказано, что "линія общей работы найдена". Лукомскій в воспоминаніях передает лишь вншнія черты посщенія революціонными министрами Ставки, зафиксировав момент прізда, когда министры по очереди выходили на перрон из вагона и, представляясь толп, говорили рчи: "совсм как выход царей в оперетк" — сказал кто-то из стоявших рядом с генералом. Повидимому, декларативных рчей было сказано не мало[353]. Возможно, что декларативной стороной и ограничился главный смысл посщенія министрами Ставки... Как видно из "секретнаго" циркулярнаго сообщенія, разосланнаго за подписью Лукомскаго, в Ставк 18-го происходило дловое совщаніе с "представителями центральнаго управленія" для выясненія вопросов "боеспособности арміи". Совщаніе пришло к выводу, что Правительство должно "опредленно и ясно" сообщить союзникам, что Россія не может выполнить обязательств, принятых на конференціях в Шантильи и Петроград, т. е., не может привести в исполненіе намченныя весной активныя операціи. Деникин, со слов ген. Потапова, передает, что Правительство вынесло отрицательное впечатлніе от Ставки. Если не по воспоминаніям, то по частным письмам того времени — и с такой неожиданной стороны, как в. кн. Серг. Мих. — вытекает, что само правительство в Ставк произвело скоре хорошее впечатлніе. 19 марта Серг. Мих. писал: "вс в восторг, но кто покорил всх, так это Керенскій".
II. Революція и война.
1. Симптомы разложенія.
Временному Правительству и верховному командованію предстояло практически разршить проблему исключительно трудную — сочетать стремленія революціи с задачами продолжающейся войны. В предфевральскіе дни сознаніе сложности этой проблемы при сохраненіи жизненных интересов страны, конечно, не чуждо было представителям соціалистических партій — за исключеніем, быть может, упорных догматиков крайняго толка. Страх перед возможной катастрофой клал преграду революціонной пропаганд и мшал "подлым софистам " (по выраженію Ленина) приложить провокаціонно, т. е. преждевременно, свою печать к грядущим событіям.
Фронт не мог быть изолированным оазисом в атмосфер той психологіи фаталистически неизбжнаго, которая охватила наканун стихійно разыгравшихся событій вс круги и вс слои русской общественности и обостряла до крайности напряженность ожиданій народных масс... "Недовольство в народ становится сильне и сильне... Революція неминуема" — это запись 2 февраля в дневник боевого генерала на фронт — Селивачева (8 марта, посл событій, Селивачев записал: "несомннно, что посл войны революція была бы боле кровавая, а теперь — провинція просто таки присоединилась").
Как уже указывалось, перелюстрированныя солдатскія письма с фронта в значительной степени можно было бы охарактеризовать выраженіем в одном из этих писем: "Мы стоим на порог великих событій". Среди перелюстрированнаго департаментом полиціи матеріала имется документ, представляющій особый интерес, ибо он был переслан в Ставку военным министром Бляевым для ознакомленія войсковых начальников. Задержанное "письмо" с фронта, написанное партійным человком большевицкаго склада мыслей, набрасывало цлую программу революціоннаго выступленія посл войны , окончаніе которой "скоро или не очень скоро" несомннно приближается. Вс наблюденія, которыя автор вынес из своих скитаній "по запасным батальонам и по фронту", приводили его к заключенію, что у правительства может и не оказаться силы для подавленія неизбжных рабочих и крестьянских "безпорядков". Армія в тылу и " в особенности на фронт , полна элементов, из которых одни способны стать активной силой возстанія, а другіе могут лишь отказаться от усмирительнаго дйствія". Весь этот " революціонный элемент" надо спаять для того, чтобы поднять знамя солдатскаго возстанія. Ген. Клембовскій (и. д. нач. шт. верх. главнок.) разослал "совершенно секретно в собственный руки" начальников предложеніе военнаго министра дать отзыв о намченном министерством агитаціонном план "всми зависящими средствами" парализовать в зародыш "преступную работу" в арміи. Мы знаем только отвт Рузскаго, высказавшагося против устройства в войсках бесд на политическія темы, ибо это приведет лишь к "опасности возникновенія в арміи боле интенсивных подпольных теченій". "До настоящаго времени в воинском строю проводится взгляд, что армія должна стоять вн политики и поэтому
Отдльными иллюстраціями, взятыми из жизни — сложной и многообразной, пожалуй, почти всегда можно подтвердить любой тезис и в особенности тогда, когда рчь идет о неуловимой с точки зрнія статистических выкладок народной психологіи. В исторіи не может быть фактически принят сомнительный сам по себ метод американских "институтов общественнаго мннія"'. Обобщающія впечатлнія современников могут быть ошибочны и субъективны, как, напр., увренность будущаго правительственнаго комиссара при Верховной Ставк Станкевича — для него "несомннно", что "переворот был вызван народным ощущеніем тяжести войны"[354]; столь же "ясно" было и будущему военному министру Верховскому, что массы поняли революцію, "как немедленное прекращеніе войны". "Когда пришли к нам и сказали о великом переворот, вс солдаты сказали: "славу Богу, может быть, теперь мир скоро будет заключен" — вспоминал на совщаніи Совтов 30 марта Остроумов, солдат большевицкаго уже склада, явившійся "прямо из окопов". Боевой генерал Селивачев, нсколько пессимистичный в записях своего дневника, скажет с своей стороны, что "совершившійся переворот притянул к себ мысли арміи, которая безусловно ждала, что с новым правительством будет окончена война". Еще опредленне было мнніе Набокова, принадлежавшаго к числу тх, которые полагали, что одной из причин революціи было утомленіе от войны и нежеланіе ее продолжать. Но только мнніе это сложилось уже в процесс революціи и сильно отражало в себ слишком субъективное воспріятіе дйствительности. В сознаніи Набокова вырисовывался единственно разумный выход — сепаратный мир[355]. Набоков высказал свое убжденіе Милюкову, который "ршительно" не согласился, однако, с этим и считал, что "без войны скорй бы все разсыпалось".
Наличія таких разговоров не отрицает и офиціальная сводка Алексева — их слышали, как было упомянуто, депутаты Янушкевич и Филоненко, в одном полку первой арміи при объзд Свернаго фронта. Командующій 5-ой арміей на Сверном фронт Драгомиров в донесеніи Рузскому 29-го марта совершенно ясно опредлил эту психологію "опаснаго свойства", которая стала замчать ея в его арміи посл "нкотораго успокоенія" "в первые дни", и которая свидетельствовала, по его мннію, об упадк боевого настроенія. "Первые дни подряд — писал Драгомиров — ко мн приходили полки, стоявшіе в резерв, с заявленіем своей готовности по первому моему требованію итти, куда угодно, и сложить голову за родину". На практик "крайне неохотно отзываются на каждый приказ итти в иконы"[356]; "Вс помыслы солдат обращены на тыл. Каждый только думает о том, скоро ли ему очередь итти в резерв, и вс мечты сводятся к тому, чтобы быть в Двинск. За послдніе дни настойчиво живут мыслью, что они достаточно воевали, и пора их отвести в далекіе тыловые города, а на их мсто поставить войска Петроградскаго округа и других больших городов".
Большевицкіе изслдователи спшат (не слишком ли опрометчиво!) сдлать вывод: мир — "таков был первый непосредственный вывод каждаго солдата", получившаго извстіе о революціи. Правда, сама по себ это нсколько иная постановка вопроса, нежели та, что формулируется словами: "под знаком отрицанія войны родилась русская революція". Подобная концепція связана с утвержденіем, принявшим, естественно, парадоксальный вид у Троцкаго: "Революція обнаружила то, что случилось до нея"... "безнадежно было нравственное состояніе. Его можно опредлить так: арміи, как арміи, уже не было". Парадокс поддержал Чернов: новой властью армія "была унаслдована от старой в состояніи еле сдерживаемаго разложенія. Не революція разложила армію. Противоположное мнніе основано на том, что только посл революціи это подспудное разложеніе цликом вышло наружу". Тайное стало явным. "Что раньше проявлялось в ней спорадически, в вид отдльных внезапных судорожных конвульсій, то проступило ясной для всх наружной синью"... Этот тезис развивал и Керенскій в воспоминаніях, предназначавшихся для иностранных читателей — он утверждал, что в арміи к 17 году исчезла "всякая дисціплина". Еще доныне, в качеств формальнаго главы революціонной арміи, на московском Государств. Совщаніи, Керенскій шел дальше и называл старую армію, связанную "ненавистными цпями механическаго принужденія", "тлом на глиняных ногах и почти без головы".
Конечно, отрицать наличность до революціи явленій, которыя могут быть отнесены к числу признаков "разложенія" арміи на фронт, не приходится, равно, как и зарожденіе "солдатской вольницы" в тылу. Соотвтствующіе примры могут быть многочисленны, начиная со свидтельства ген. Крымова, пріхавшаго с фронта и утверждавшаго в Петербург среди общественных дятелей (по крайней мр в передач Родзянко — явно преувеличенной) за нсколько мсяцев до переворота, что армія "постепенно разлагается" и что "в теченіе зимы может просто покинуть окопы и поля сраженія". "Из сказаннаго ясно — замчает мемуарист Родзянко — что почва для окончательнаго разложенія арміи имлась на лицо задолго до переворота"... Еще боле мрачную картину "разложенія арміи" в конц 16 г. набрасывала записка петербургскаго жанд. управленія в октябр 16 г., передавая отчасти наблюденія кадетских парламентаріев и уполномоченных земскаго и городского союзов, рисующих "чудовищную картину жизни тыла и настроенія войск", которая предвщает "скорый конец войны". В этих наблюденіях, переданных через жандармских освдомителей, "моральное разложеніе" войск смшивается подчас с ростом в них настроеній революціонных... Очевидно, это не одно и то же. И записка сама совершенно парализует свой вывод, сообщая наблюденія тх же "уполномоченных", что "дух арміи был бы великолпен, если бы был хотя нсколько выше состав офицеров"...