Марья-Искусница и Хозяин костяного замка
Шрифт:
Посмотрел он недобро на меня.
— Отказываешь мне, дева? Так прямо и скажи.
— Не отказываю, колдун, а задачу ставлю, — говорю твердо. — Но, гляжу, не сильно-то ты меня в жены взять хочешь, раз с такой простой службой справиться не можешь. Или хвастаешься ты все, а сам и зерна ячменного наколдовать не сможешь?
Глаза его заледенели, уголком рта дернул, с коня соскочил, лицом к радуге стал. Похолодела я вся, нянюшке в руку вцепилась — а как сейчас исполнит службу?
А он руки поднял, к дуге небесной протянул — потекли к его рукам тонкие струны водяные, а в струях этих
Потускнела дуга разноцветная, а скоро и совсем пропала, а платье радужное уже готово: солнечным светом ткань горит, всеми цветами переливается. И смотреть-то больно на такое, не то, что взять в руки.
— Неужто сделал? — ахнула нянюшка.
— Сделал, — отвечаю, себя мысленно коря за глупость. Поторопилась, а могла бы и потруднее что загадать. Например, пойти туда не знаю куда, найти то не знаю что… Хотя, судя по лицу колдуна высокомерному, он бы и эту службу исполнил.
Спустилась я из горницы, на крыльцо вышла, кивнула дружинникам отцовским, на страже оставленным, ворота отпирать, и пошла наружу, к жениху своему новоиспеченному.
А людей за воротами собралось видимо-невидимо, все село!
Стоит и колдун Мерлин, коня гладит, а через локоть у него платье свадебное радужное переброшено. И выражение на лице опять задумчивое, недовольное. Посмотрел на меня свысока, а я взгляд опустила. Сама виновата, по своей дурости за гордеца замуж пойдешь!
— Ну что, люди добрые, — говорит громко, к селянам обращаясь, — все условие Марьино слышали?
Зашумел народ.
— Все, — кричат соседи, — все!
— Выполнил я его?
— Выполнил, — кричат.
— А ты как считаешь, Марья-Искусница? — ко мне он обращается. — Выполнил я твою службу?
— Выполнил, — говорю сердито. — Не откажусь я от своего слова, колдун иноземный. Стану тебе женой.
Он меня еще раз осмотрел и усмехнулся.
— А что-то я подумал, — говорит, — слишком ты, Марья, капризна и горда. Да и вокруг пальца тебя обвести как раз плюнуть. Радуга — то преломленье света солнечного, разве можно что-то из него соткать? Я тебя обманул, водяные струи зачаровал, а ты и поверила. Да, красива ты, не видал я красивее девки, но не дороже твоя красота моей свободы. Не нужна ты мне в жены, и никакое древо эльфийское этого не стоит.
Я как стояла, так и застыла, неверяще на него глядя. А он платье мне под ноги в грязь швырнул, на коня вскочил и улетел в небеса.
Зашептались селяне, на меня глазея — чудо-то какое, не Марья жениху отказала, а жених, ее получив, нос отворотил. А я платье подобрала, во двор ушла, и только там расплакалась от обиды. Не пришлась я ему — но зачем же перед честным людом меня позорить? Глупой назвал, в гордости обвинил, а самому шутки девичьи гордость поцарапали! Да у нас на каждом сватовстве над женихом так шуткуют, что мои уколы ему ласковой щекоткой бы показались! Правду, видать, бают, что при дворе Яр-Тура все малахольные…
Я со злости платье то порвать попыталась, порезать — а не режется оно, только сильнее солнышком сияет. Затолкала тогда в сундук и в подпол приказала спрятать.
Как приехал батюшка, рассказала ему все. Он бороду погладил, усы пощипал, и сказал:
— Не плачь, дочка, все к лучшему. Жаль только, что меня не было — показал бы я ему, как дочь мою обижать, не посмотрел бы на посох чародейский!
Я еще пуще заплакала, и обнял меня отец любимый, к груди прижал.
— Или, — говорит, — запал он тебе в сердце, оттого и плачешь?
Я головой замотала от возмущения.
— Да ты что, батюшка! Да я и думать о нем завтра забуду!
— Ну вот и хорошо, — улыбнулся отец. — Соседи пошепчутся и перестанут, а чтобы ты поскорее снова радостной стала, возьму я тебя на торг столичный завтра, Марья. Развеешься, накупишь нарядов и лакомств, и больше никакие колдуны тебя тревожить не будут!
Глава 2
Через неделю возвращались мы с батюшкой домой после торга столичного под охраной дружины верной, людей военных. Торг на рассвете каждый день начинался, и хорошо, богато прошел: десять возов товаров отец в стольный град привез, а обратно на одном мы ехали, гостинцы везли да запасы нужные. Остальные возы порожними следом шли.
Накупила я тканей цветных, утвари разной, и батюшке помогала, рук не покладая, так занята была, что о колдуне рыжем почти и не вспоминала. А когда вспоминала, фыркала: тоже мне, жених! Рыжий, горбоносый!
Нет, Алена тоже рыжая, но у ней волос огненный, теплый, издали приметный, а у этого и рыжина-то выцветшая, холодная, белесая, и сам он холодный. Точно в жилах не кровь, а водица от девы озерной по наследству передалась.
Глупой меня назвал! Преломленье света, мол, не знаю! Да кто его знает-то вообще? Зато я борщи так варю, что любое преломленье из мыслей выбьет! Только о добавке думать будешь!
Злилась я и как ловила себя на том, что о колдуне думаю, так сразу из головы его выкидывала и за дело какое-нибудь принималась. Нечего в мыслях моих всяким рыжим делать!
Привез батюшка в столицу и ковры, которые я зимой ткала. Работа долгая, да и зима у нас небыстро проходит, что еще в трескучие морозы делать? Расхватали их в первый же день так быстро, что еще не все петухи трижды солнце поприветствовать успели. За последний ковер, с Жар-птицей, в небе ночном крылья раскрывшей, и вовсе двое иноземцев чуть не подрались: толстый, в чалме золотой, кафтане пышном и туфлях загнутых, и худой, чернявый, словно палку проглотивший, со взглядом цепким. Он перед этим все батюшку выспрашивал, что за чудо-птица на ковре изображена: выдумал ли кто, или правда есть такая красота?
— Да у нас на Руси Волшебной только слепой их не видел. Стаями по осени летают, из Вирия прилетают, — степенно отвечал отец, — орут, как жабы на болоте, яблони объедают, паршивицы, и не отвадить!
Заспорили покупатели между собой, слово за слово схватились, за грудки взялись — полетели пуговицы, затрещала ткань. Я за пологом лавки пряталась, наблюдая и посмеиваясь, а батюшка с помощниками его рукава закатывать начали — спорщиков разнимать, ежели до махания кулаками дойдет.
— Мне на половину женскую, любимой младшей жене в подарок! — толстый визжит.